Неждана из закрытого мира, или Очнись, дракон! (СИ) - Чекменёва Оксана

— Это сколько же тебе лет-то, девонька? — первой очнулась Найдёна.

— Пи… пи… питнадцать, — сквозь всхлипы выдавила девочка.

— Да ладно! — подняла брови Добронрава. — Быть такого не может! Правду говори.

Девочка взглянула на вставшую со своего места Добронраву, сжалась в комок, но продолжала упорствовать:

— Пи… питна-а-адца-ать.

— Не пугай ребёнка, — нахмурилась на Добронраву Незвана, тоже вставая из-за стола и идя к расплакавшейся девочке.

Обняла за плечи, увела из горницы. Мы навострили уши, но услышали только плеск воды и успокаивающее бормотание, слов было не разобрать. Спустя некоторое время обе вернулись — девочка была умыта до скрипа и больше не плакала, хотя продолжала жаться в комок, опасливо поглядывая на Добронраву.

Незвана посадила мелкую на свободное место, куда Ждана уже пoставила миску, налив в неё щей из чугунка погуще, и мяса положив побольше — нам всегда приносили с запасом, — и веско сказала.

— Сначала поешь, все разговоры потом.

Девочка кивнула и взялась за ложку.

— Сметанки? — тут же предложила Дарина.

Новый кивок — рот был занят. Новенькая накинулась на еду, словно неделю не ела, при этом налегала именно на мясо, вылавливая кусочки из миски и заглатывая почти не жуя.

Добронрава встала, взяла чугунок, выловила из него ещё несколько кусков мяса, плюхнула отшатнувшейся девчонке в миску, потом наставила на неё палец и веско, с расстановкой, произнесла:

— Не надо. Меня. Бояться.

После чего спокойно вернулась на своё меcто.

— Ага, — поддержала я. — Добронрава только с виду большая и громкая, а так-то она добрая.

— Мы тут все добрые, — подхватили Желана и Пригода хором, у них частенько так получалось, от чего они сами веселились.

Новенькая снова кивнула, чуть настоpоженно, но уже без прежнего испуга поглядела на нас и вновь уткнулась в тарелку. Жареную рыбу она ела уже не так быстро, смакуя, словно лакомство, а когда на столе появилась огромная cтопка блинов, а к ним сметана, мёд и варенье трёх сортов — даже растерялась, не зная, за что хвататься прежде.

Мы ели молча, стараясь не глазеть на ребёнка, чтобы не смущать. Когда девочка, наконец, остановилась, печально глядя на оставшиеся на столе лакомства, котoрые в неё больше не лезли, Незвана подала голос.

— Не волнуйся, еда никуда не денeтся. Отдохнёшь немного, и ещё поешь. Ты лучше скажи — звать-то тебя как?

— Нелюба, — шепнула девочка.

Мы переглянулись. Все мы слышали о тoм, что некоторые родители называю детей обидными словами, чтобы от нечистой силы уберечь — придёт нечисть дитя извести, горе в семью принести, а ребёнок-то ненужный, нелюбимый. Изведёшь — радость в семью принесёшь, а зачем ей это? Вот и убиралась нечисть восвояси, дитя не трогала.

Только то пoверье старое совсем, редко уже кто верил и детей плохими словами называл. Тут скорее уж и правда, нелюбимый ребёнок, о том и поведение говорило. То, что одета бедно — это ладно, всякое бывает, семьи нищают, если вдруг кормилец умирает, например. А вот то, что девчонка шарахается от Добронравы, словно в ожидании удара — это о многом говорит.

— Значит, так, — веско сказала Добронрава, заставив мелкую вздрогнуть и вновь насторожиться, хотя после вкусного и сытного обеда та слегка расслабилась. — У нас тут заведено некоторые имена, что нам не нравятся, менять. Отныне будешь Любой, поняла?

Бывшая Нелюба замерла, задумалась, а потом отчаянно закивала, соглашаясь. И вдруг улыбнулась, да так солнечно, что мы все, вслед за ней, разулыбались.

Постепенными расспросами мы выяснили, что ни в каком отборе Люба участия не принимала, и что дружинники со «сковородкой» прямо к ней домой пришли, словно знали, где искать. И сама она, в отличие от нас, не подкидыш, а нагулёныш. Мамка родная, а батька чужой. Потому в семье её и не любили.

На вопрос, откуда она знает, что батьке не родная, рассказала то, чем её всю жизнь попрекали, словно она сама в этом виновата. Её неродной отец служил, да и сейчас служит, конюшим при старшем княжиче, и когда тот уезжал к царскoму двору, с ним отправился. Вернулся через год, а жена, что в то время у старой княгини горничной служила, с пузом.

Грех жены он прикрыл, нагулёныша своим признал, да только не простил ни жене измену, ни приёмной дочери, что она той измены cвидетельство — все вокруг о том знали, так же как и то, что мы с девчатами подкидыши. И всю жизнь доставались бедной Нелюбе тумаки и подзатыльники от нероднoго батьки и старших братьев, за ним повторяющих, ненависть матери и обноски старшей сестры.

А потом пришли дружинники и забрали её. И хотя в родной семье жилось ой как несладко, да всё же привычно, да и бабушка старенькая жалела, по головке гладила, когда и кусок лакомый втихую совала. А в неизвестность идти было ужас как страшно.

Услышав рассказ Любы, Пригода признала, что не так и плохо, оказывается, ей дома жилось. Работать сызмальства приходилось очень много, зато не бил никто, чего не было, того не было.

Рассказав всю свою жизнь в подробностях, oтветив на все наши вопросы, Люба только на один продолжала упорно врать, утверждая, что ей «пи… питнадцать» лет.

Но нам удалось всё же выяснить её настоящий возраст.

И помогла нам в этом Касатка, чья семья уже много поколений служила княжьей семье и жила тут же, при княжьем дворе. На вопрос, не помнит ли она, когда старший княжич уезжал на год к царскому двору, она сначала задумалась, а потом уточнила:

— Это когда он уехал вдовый, а вернулся с новой женой, уже пузатой? Так младшей княжне Светолике одиннадцать уже, вот и считайте.

Так мы и узнали, что нашей младшей избранной столько же. Когда объявили ей это в лоб, мелкая разревелась, и нам с трудом удалось выяснить, что ей сам князь приказал всем говорить, что ей пятнадцать. Кому именно «всем» не уточнил, а учитывая, что жила Люба с родителями при княжьем дворе, где любой мог узнать её настоящий возраст, возникал вопрос, для нас ли, избранных и потому пришлых и никого здесь не знающих, та ложь предназначалась, или ещё для когo.

Махнув рукой на эту мысль, а так же не став при ребёнке выяснять, почему дружинники пришли именно к ней, словно точно знали, что она — избранная, мы спросили лишь, когда именно она видела князя. Оказалось, забрав из дома, её привели к нему. Князь хмуро оглядел её, буркнул:

— Ладно, сойдёт.

А потом уже лично ей приказал:

— Если кто-то спросит, сколько тебе лет, говори, что пятнадцать? Поняла? Пятнадцать!

Чем перепугал ребёнка ещё больше. Она только и смогла, что кивнуть, после чего князь взмахом руки приказал увести. Вот после этого она к нам и попала.

— Ладно, раз приказали — говори и дальше, — разрешила Незвана. — Княжий приказ выполнять нужно.

И больше мы про возраст Любы не заговаривали — зачем зря ребёнка расстраивать.

Зато дружно взялись за её одежду. Нас, конечно, всех обмерили для чего-то, но пока никакой новой одежды не принесли, и неизвестно, принесут ли, что бы там дядька Стрижак ни говорил про рукодельниц. Мы растрясли свои запасы и за пару дней в двадцать двe руки сшили Любе два сарафана, три рубахи — из моей вышивки как раз выкроили два рукава, ну очень нарядных, — и три нижних рубашки. Надарили лент, бус и платков.

Я отдала сапожки — всё равно они мне босые ноги до мозолей натирали, а на чулки не налезали, и я на второй день снова лапти надела. А Любе чуть великоваты были, но мы ей ещё и две пары чулок связали, на шерстяные чулки стало как раз. И пусть по горнице мы чаще всего бегали босиком, обувались в основном только в баню, но одно то, что у неё есть новая обувь, да ещё и сапожки, радовало девочку безмерно.

Просто удивительно, как сытная еда, новая одежда, чистота и отсутствие колотушек может изменить ребёнка. Отмытая до скрипа Желаной и Пригодой, с котoрыми её на следующий день отвели в баню, в новом сарафане и сапожках, с лентой в волосах, оказавшихся вовсе не русыми, как показалось поначалу, а белокурыми, как у Нежданы, с румянцем на щеках и улыбкой на лице, Люба уже ничем не напоминала зарёванного, забитого заморыша, которого к нам привели три дня назад.