Пленница Кощея (СИ) - Змееяд Полина

Глава 13

Гамаюн поклонился низенько, благодарностей Кощей и советникам немерено наговорил, а потом к Милавушке повернулся. Долго он смотрел на нее янтарными птичьими глазами, в которых будто дымка странная стояла. Долго думал, так и эдак голову наклонял, и заговорить пытался, да все ж замолчал, ни звука не проронивши.

Я уж и волноваться начала: неужто Милавушке не сыщется подходящего дела? Не тунеядка ведь она, не бездельница, в руках у ней любое мастерство горит!

— Будешь ты, Милава Ильинична, дочь купеческая, чудные ковры ткать, на которых, как в воде озерной, станет жизнь людская и навья отражаться. Только трудно тебе дастся то мастерство, слезами горькими и кровью. Но не печалься: коли все испытания выдержишь, самой славной мастерицей во всех трех мирах станешь.

У меня аж сердце похолодело, Милавушка побледнела и на меня испуганно глянула. Я к девочке подошла, обняла ее и приласкала. На Гамаюна же грозно посмотрела: ишь чего удумал — девку пугать! А пернатый моего взгляда грозного будто и не заметил: оглядел меня задумчиво, так и эдак голову наклонил и все мне казалось, будто шея его сейчас переломится. Потом рукой махнул, К Кощею повернулся и молвил:

— Хоть бы и на всю жизнь меня на границу отправили, но о судьбе Ядвиги Еремеевны я сказать не посмею: уж больно боюсь удачу нашу спугнуть.

Поклонился Гамаюн низенько, и из залы вышел, дверь за собой тихонько притворив. Никто его не остановил.

Ничего дурного птица вещая не сказала, да страшно мне отчего-то сделалось: коли указал бы Гамаюн, что мне делать, так я бы за работу и принялась, ни слез, ни крови бы не пожалела. Но теперь я перед будущим неизвестным, будто перед бездной черной стояла, и страшно было в нее шагнуть.

Пир меж тем продолжился. Я от Милавушки не отходила, утешала ее, по головке гладила, сладости иноземные ей подкладывала, да неспокойно было у нее на душе: девочка моя забот не знала, в отцовском доме жила, да не было б печали, кабы не случилась на нашу голову беда в ту злосчастную купальскую ночь.

Советники с Кощеем и другие дела обсуждать принялись, и снова меж собой договориться не могли: Яга со Змеем ругалась, Финист — с Водяным, Леший — тот со всеми сразу, да слова такие заворачивал, что аж у меня уши горели, хоть я на своем веку всякого наслышалась. Милавушка так и вовсе столбом замерла, вздохнуть не решаясь. Нет, так дело не пойдет: не место нам тут больше.

Испросив у Кощея разрешения, я тихонечко Милаву за руку взяла, да из залы и вывела. Пусть себе наместники спорят, царь их как-нибудь уймет, а я и так не в свое дело влезла с песней этой иноземной.

Кощей Бессмертный

Унять спорщиков удалось, насущные вопросы мы разрешили, да не дело это — столько распрей промеж разными частями леса. Когда Яга снова на Горыныча ругаться принялась, остановил я всех и поднялся.

— Хватит. Здесь и сейчас ничего не добьемся, только зря воздух сотрясаем. Иначе поступим: проеду я вскоре по Черному лесу, все ваши владения проверю, на месте и споры разрешать будем.

Согласились наместники и замок, наконец, покинули. Только водяной у двери задержался.

— Ладно поет Ядвига Еремеевна, — молвил он, мутным взглядом на лестницу поглядывая, — Отправь ее ко мне в пруд. Русалкой станет, я ее жемчугами речными одарю, будет жить, как королева, и песнями ласкать мой слух. Такое дело как раз по ней.

Злость меня взяла отчего-то, хоть водяной и дело говорил: песни русалочьи — какое-никакое, а все ж дело, и убивать Ядвигу тогда не придется, но все же чуял я, что рано нам с ней еще прощаться.

— Нет, Водяной. Пока мест и здесь для нее дело есть, — а вот какое, говорить не стал.

Спорить наместник речной не решился, поклонился в пояс и вышел, следы мокрые на полу оставляя. Я же дождался, пока скроются все они за поворотом широкой дороги, вскочил на коня и помчался в самую чащу леса.

Тяжесть непривычная сковала грудь. Летели мимо меня деревья, ветками острыми едва по лицу не задевая, птицы вспуганные с веток поднимались, крыльями шумели, а я и не видел ничего перед собой. Стояли перед глазами локоны медные, да глаза зеленые, хитрые. А на душе — такая тоска, что хоть топись. Правда, толку от того будет мало.

Глава 14

Забравшись в самую темную чащу, огляделся. Луна уже села, солнце еще только первые лучи из-за горизонта показало, и темень стояла под деревьями. Да только яркие перья птицы Сирин издалека заметны.

Сидела она на высокой еловой ветке, сверкала глазами рубиновыми и меня поджидала. Меньше всех она на человека походила из вещих птиц: только лицом, пожалуй, женским, но и на нем клюв птичий красовался, и все тело, как у крупной орлицы, перьями покрытое, переливалось даже в тусклом свете звезд.

Завидев меня, встрепенулась птица, глаза еще щ=шире распахнула и глянула куда-то поверх головы. Всегда она так делала, когда видела что-нибудь интересное.

— Ничего тебе не скажу, царь Кощей, зря приехал, — защебетала она, и голосок тонкий подрагивал. — Правду тебе знать не следует, а за сказками к своей певунье возвращайся.

— Сговорились вы все, что ли! — я с досады чуть мечом по ветке не рубанул, да что в том толку? Только дерево портить.

— Нам-то зачем? Молвим все мы, птицы, по-разному, да видим-то одно и то же. К кому ни пойди теперь — любая ничего не скажет, для твоего же счастья ни звука не проронит, хоть режь!

— Никого из вас отродясь не резал. Но почему же мне знать нельзя? Никогда я вашей силой не пользовался во зло, и в этот раз не стану! Скажи только, отчего мне так горько на душе?

Всмотрелся я в глаза дивной птицы, и по блеску яркому понял — знает птица, как на мой вопрос ответить, да не скажет ничего.

— Пусть твой прежде был извилист, узлами и развилками полнился. Теперь же он прям, как лента широкая, хоть местами и тернист. Слушай свое сердце, царь Кощей, оно подскажет.

— Да как же его слушать, коли оно болит?

— Черствое болеть не может, а чувственное всегда мудро, — вывернулась зараза пернатая и в этот раз. — Возвращайся в замок, царь Кощей. В нужный момент сам будешь знать, что делать.

Так и пришлось в замок возвращаться, не солоно хлебавши. Если уж Сирин и Гамаюн оба молчат, то от остальных, диких, ни словечка не добьюсь.

Вернулся в кабинет просторный, пальцами привычно щелкнул и зажглись по комнате свечи. Блестнула каемка блюдечка с позолоченной каемочкой, и румяный бок яблока воскового. Долго боролся я с искушением, да все-таки толкнул яблоко, оно по каемке закрутилось, и вскоре увидел я комнаты гостевые. Сидела Ядваига на пышной перине, гладила по светлым волосам Милаву.

— Ну доскажи, нянюшка, что там с той царевной-то дальше приключилось?

— И не устала ты за день? — улыбнулась Ядвига, и глаза ее с таким теплом на девицу эту глупую глядели, что мне горько стало: никогда уж на меня так никто не посмотрит. — Ну ладно, слушай.

Ядвига Еремеевна

— Зажила царевна во владениях змея, как хозяйка: слуги любому ее слову повиновались, да перед ней расступались. День деньской гуляла она по высоким горам и душистым лугам, ночью же из окошка на небо звездное глядела и пела, чисто и нежно.

— Как ты, нянюшка? — Милавав дыхание затаила.

— Нет, не как я. Нежнее она пела и легче, о любви и весне, о ярком солнце, и вторили ей лесные и горные птицы. Приходил тогда змей под стены терема, где она жила, на камень садился и замирал: слушал до тех пор, пока не устанет она и не заснет. Видела царевна, что по нраву ее песни Горынычу, видела, как сияют золотом его глаза, да боялась его, ведь всегда ей в былинах сказывали, что злой он и сердце у него черствое.

— Неправда! Сегодня видели мы Горыныча, и взгляд у него такой, что сердце любой девицы вмиг растопит. Ему и похищать никого не надо: сами за ним побегут, а царевна эта — глупая!

Я улыбнулась и снова Милавушку по головке погладила, успокаивая.