Двадцать невымышленных историй - Глазов Григорий Соломонович

– А-а-а! – раздалось радостно в ответ, и от кабины самосвала оторвалась широкая приземистая фигура. – Старый знакомый... Приветик!

Водитель неторопливо вошёл в полосу света, и Фёдор отшатнулся: он отчётливо увидел синюю луковицу.

– Сколько лет и сколько зим! – продолжал водитель, перекручивая украинские и русские слова. – Что, не признаёшь старого друга? Жаль-жаль. А я знал, что ты здесь, да вот когда довелось встретиться. Перевели меня сюда. Значит, на пару теперь будем работать? Хорошо, хорошо, хорошо получается. Ну, рассказывай, как живёшь?

На Фёдора повеяло приторным перегаром, и от этого сильнее закружилась голова. Но он нашёл ещё в себе силы оборвать обрадованного болтуна, возразить навязываемому знакомству.

– Цемент давай! – сказал строго. – Видишь, работа станет скоро... Друг мне нашёлся...

Водитель будто ждал этого.

– Ты прав, ты прав, – затарахтел он снова. – Работу надо ценить. Мы работаем по–передовому. А насчёт друга, – голос его перешёл в тихое шипение, – ты не очень сторонись... Перевязку, которую ты мне делал в своём собственном доме, помнишь? Тёмная ночка такая была. Вот, вот вижу – вспомнил. Вот и всё в порядке. Теперь принимай цемент.

Не оглядываясь, он двинулся к машине, почти на месте развернулся и перебросил кузов на площадку. Потом снова подошел к Фёдору, который всё ещё стоял будто вкопанный, помахал пальцем возле его носа:

– И смотри – только пискни... – Он сделал выразительный жест вокруг шеи... – Это – первое, а второе – ты мой давний пособник, и, в случае чего, тебе тоже не поздоровится. А будешь другом – тебе же лучше. Ну, чего стоишь, как невинная овца перед волком? Еще думаешь? Что ж, я не спешу, только...

Фёдор почувствовал, как кровь из всего его тела хлынула к голове, в глазах потемнело; руки сами потянулись к лопате-копалке, стоявшей рядом под стенкой. Замахнулся, сколько имел силы, не примеряясь, прямо на голос и... опустил своё «оружие». Оглянулся – нигде никого: «синюю луковицу» как ветром сдуло.

В самосвале неистово заревел мотор. От этого Фёдору стало безудержно весело. Он бросил лопату, схватился руками за живот и аж согнулся от смеха:

– Ха–ха–ха! «Старый знакомый!» Ха–ха–ха! Стреляный воробей, трус... По-русски загибаешь, проклятый, маскируешься...

В машине «сбросили» газ, и неожиданная тишина охладила Фёдора. Он услышал:

– Нервы, нервы! – голос звучал всё спокойнее, – они всегда нас подводят. Моли бога, что не прикончил я тебя сгоряча. Истерика же, не беспокойся, пройдёт... В машинисты выбился, своим умом жить хочешь?! Ну, поговорим потом, а пока что – пусть живёт!

Самосвал зарычал снова, подмигнул красно–кровавым глазом заднего фонаря, ударил в лицо Фёдора сухим песком и растаял во тьме, только жёлтая полоса плясала ещё некоторое время вдали.

Тяжёлая задумчивость, как чёрная ночь, придавила Фёдора. Вернулся под навес к растворомешалке, обозначил в журнале дежурных час приёма цемента, проверил работу машины, но покой не приходил. Одиночество становилось всё невыносимее, остро захотелось услышать чьё-то дружеское, приветливое слово. Наконец, не выдержал, отправился на компрессорный участок, попросил закурить.

Машинист компрессора молча протянул пачку папирос, подождал, пока Фёдор вытащил себе одну, и так же молча сунул руку в карман.

– А спички нет?

Фёдор зажёг, глубоко затянулся, закашлялся. Машинист скептическим взглядом смерил его с ног до головы, – мол, если не можешь, то не берись; а сказал, как всегда:

– Ну, как работа?

– Да так себе, – ответил Фёдор и подумал: «Сказать ему всё?», но машинист перебил:

– Так смотри, смотри там.

Разговор был исчерпан. Фёдор ушел.

И снова он один на один с собственной бедой. Время тянется медленно, кажется, никогда не закончится смена. Провалилась бы сквозь землю та «перевязочная» в ту «тёмную ночку»! Каким опрометчивым был его поступок. А причина? Страх за собственную шкуру или обычная человечность, простой долг помочь другому в беде? Да – сначала второе, а потом первое. А покойный отец тогда сразу сказал: «Эх, плохо мы сделали с тобой, сынок. Спасли зверя, и он же будет пить нашу кровь.» В их семье шло всё так спокойно и слаженно! В тот вечер он, Фёдор, привез из колхоза полную телегу мешков зерна. Старик как раз пришивал заплатку на сапог, услышал ржание лошадей под домом, бросил шило, дратву и, хромая, вышел на порог и аж развёл руки. «Это всё наше?» Даже дверь забыл захлопнуть, затопал к стогу за забором, набрал охапку сена, положил перед лошадьми: «Ешьте, сивые, ешьте, дорогие!» А сам заходил возле мешков. «Сколько же здесь его, Федя?»

«По корцу (корец это мера сыпучих, на территории Галиции равняется 123 литрам – примечание переводчика) в каждом, но это ещё не всё. Сейчас должна быть вторая телега», – ответил, – «Вы, папа, сами не тужьтесь, лучше подайте мне на плечи.»

Пришлось согласиться отцу, и он, Фёдор, носил в дом. Скоро и вторая телега подкатила. Мальчишка соседский пригнал. Тяжело было, спина болела, но не жаловался, не охнул ни разу, только шире расставлял ноги, ниже склонялся и крепче хватал пальцами за ткань мешка. Сбрасывал в угол, на кучу. А когда принёс последнее, совсем маленькой показалась единственная комнатка – только и можно было пройти от дверей под стеной к столу.

Отвёл лошадей на колхозную конюшню, вернулся домой. Мать как раз с поля пришла, начала готовить ужин. Полыхали в печи дрова, дым стелился по дому, но всем было хорошо, уютно. Отец развязал один мешок, пересыпал с ладони на ладонь пшеничные зерна. «Видишь, сколько можно вместе заработать добра», – сказал рассудительно, – «и я наживал, и мать наживала, а твоего здесь больше всего, Федя!»

Радовался, что смог принести счастье родным, и хотелось, чтобы так было всегда, вечно.

Поужинали, уже почти выгорел керосин в лампе, а ложиться никому не хотелось. Старик планировал, сколько хлеба надо оставить для семьи на зиму, сколько продать, что в первую очередь купить за вырученные деньги.

Ночную тишину вдруг рассёк выстрел, потом – второй и, уже более слабый, третий. Задребезжало оконное стекло в окне. В селе завыли псы. «Свят, свят, свят! Помилуй, царица небесная!» – перекрестилась в угол мать. «Чья же это душа кому мешала?» – сказал отец.

Прошло несколько минут. Со двора донёсся тяжелый топот, что-то заскребло в двери, и они открылись. На пороге, переводя дух, остановился незнакомый мужчина. Он держал руку на шапке, крепко прижимая её растопыренными куцыми пальцами к голове. По его давно не бритой рыжей щетине с виска за воротник синего суконного пиджака сползали капли крови.

– Быстрее! Гасите свет, – осмотрев пронзительным взглядом хижину, приказал нежданный гость.

Подтолкнутый силой тревоги, Фёдор дунул в стекло лампы. В тот же миг где-то на улице громыхнули выстрелы, кто-то прогудел по дороге, послышались невнятные голоса, и всё стихло.

Долго сидели молча.

– А теперь, – отозвался незнакомец, – закройте чем-нибудь окно и зажгите свет.

Мать в темноте нашла покрывало, накинула его на вбитые в лутки гвозди. Фёдор зажег фитиль в лампе.

– Дайте какую-нибудь чистую одёжу, а ты – младший, ловчее – перевяжешь мне голову.

Заскрипел кованый железом сундук, в доме запахло табаком, которым пересыпали одежду, чтобы не ела моль.

– Вот это подойдёт, – раненый выхватил из кучи белое полотно, купленное матерью на рубашки старику и сыну, и одним рывком отодрал от него длинную полоску. – Перевязывай!

Рана на виске была неглубокая – пуля только разорвала кожу, но Фёдора пугала кровь, и, полный сочувствия к человеку, подвергавшемуся смертельной опасности (сантиметр в сторону – и конец!), он несколько раз старательно обмотал голову, перекинул повязку через уши на подбородок. Осмотрел свою работу и чуть не рассмеялся – очень забавно выглядело грубое лицо с мясистым красным носом посередине. «Как луковица», – подумал.

Перевязанный спешил. Отец, который всё время сидел на скамье и лишь сурово наблюдал, что творилось в доме, хотел спросить, кто он и что за беда с ним случилась, но тот оборвал старика на полуслове, повернулся к Фёдору, пронзил до костей колючими глазами.