Бешеный - Шаландон Сорж

– Сожгите эту сволочь! – подстрекала их старшая сестра.

Мне она очень нравилась. И она была ласкова со мной. Когда мы сели на велосипеды, она послала мне воздушный поцелуй. А я обернулся и помахал ей.

Это из-за нее я поехал с братьями.

Я хотел жениться на ней.

В тот день я видел ее в последний раз.

Их мать работала в швейной мастерской, латала прорехи, подгоняла рукава или подрубала край, перед тем как одежду отдавали прачкам. Однажды вечером в мастерской обнаружили пропажу тридцати простыней, которые отдали в починку из гостиницы. Накануне в полдень Сюзанна Ролен спешно покинула рабочее место. У нее, как часто бывало, шла кровь носом и ртом и с утра болел живот. За ней пришел муж, старьевщик. Он поставил свою тележку с тряпками у двери. Вот и все.

Хозяин вызвал жандармов, его шурин был унтер-офицером. По его мнению, Виктор Ролен, воспользовавшись случаем, спрятал тридцать простыней среди своего тряпья. Он был в этом уверен. Никто не видел ни как жена выносила простыни, ни как муж засовывал их в тележку. Утром их арестовали и допросили в участке, они все отрицали. Она плакала, он, защищая свое доброе имя, лез в драку с полицейскими. Его пришлось приковать к скамейке.

Братья и их старшая сестра при этом присутствовали. При аресте, при незаконном обыске, когда все в доме перевернули вверх дном. Видели, как мать истерически рыдала, когда ее белая пудреница разбилась об пол. Ее свадебный подарок. Они пошли следом за родителями, когда тех насильно уводили, сели вместе с ними в тюремную машину, ехали с ними в жандармерию по улицам Майенна. Впервые в жизни братья на улице держались за руки. Как маленькие.

Ни крики, ни ярость, ни слезы не помогли, супругов Ролен судили и без доказательств признали виновными. Ее приговорили к пяти годам заключения за кражу без применения насилия, его – к трем за сообщничество.

О «простынном деле» написали в «Республиканце». Во время процесса Роленов втоптали в грязь. Отца в газете обозвали «опасным старьевщиком», мать – «комедианткой», которая прикинулась больной, чтобы сбежать с краденым.

Сюзанна Ролен умерла через две недели в следственном изоляторе. Никому не пришло в голову позвать к ней врача. На этот раз ни один журналист не появился. А еще через несколько дней одна швея нашла простыни в подсобке, их не видно было за матрасом, который отдали обтянуть. Все они были там. Все тридцать штук, старательно починенные ни в чем не повинной женщиной, сложенные, упакованные, подготовленные для доставки. И на этот раз тоже обошлось без прессы. Ни одной статьи. Газетчики уже вынесли приговор Роленам и не собирались опровергать свои заявления.

Мужа освободили, даже не извинившись. Он помешался. Братьев и сестру отправили к дяде, фермеру из Муле. Они остались жить у него.

Братья, шестнадцатилетний Люсьен и тринадцатилетний Рене, были дикарями. Марселла за ними не поспевала. Люсьен воображал себя Жаном Вальжаном. Рене подражал Люсьену. Марселла в восемнадцать лет ходила на высоких каблуках и красилась. Для них слово «правосудие» было ругательством. Их мать умерла, отец сошел с ума. Они больше ни во что не верили – слишком много выпало на их долю. Никто не мог их образумить. Когда я поехал с ними на велосипеде, я был всего лишь лодырем и прогульщиком. Но их ярость превратила меня в преступника.

И знаете что? Меня это вполне устраивало. Мой отец пил, мать сбежала, захотев лучшей жизни. Я жил у стариков на ферме среди полей. В школе я заучивал бесполезные цифры. Названия стран, где никогда не побываю. Учитель говорил нам о морали. Мораль – это ребенку отдавать бульон, а мясо приберегать для себя? На что мне такая мораль? И гражданское воспитание? Наш кюре бубнил «возлюби ближнего твоего, как самого себя» – а это мне куда засунуть? Ближний меня ненавидел. Он выкручивал мне уши, когда я ловил красноперок в озере. Он обзывал мою мать шлюхой, когда она ушла. Из-за него мой отец, герой войны, надрывался на картофельных полях сволочей, которые отсиживались в тылу. Вот он, мой ближний. Понятно вам? Знаете, каково это – когда тебя бросают ради аккордеониста? Когда от матери у тебя осталась только измятая шелковая ленточка? Знаете, что такое украсть три яйца, надеясь выпить их в кустах? Что вы знаете о голоде, господа Праведные Судьи? А о холоде? Закрывали вы картонками дыры в подметках? Знаком ли вам позор рваных штанов? Знакома ли тоска ночей без родителей?

Никто про это ничего не знает. Никто и никогда не расскажет про это одиночество. Про эту нищету. Про нескончаемую ночь без крова, когда спишь под открытым небом. Про утреннюю росу на куртке бедняка.

Братья Ролен были такими же, как я.

Когда мы добрались до Майенна, они предложили мне отступиться.

– Это наше дело, Бонно, не твое, – сказал Рене.

Он был моим одноклассником, мы вместе прогуливали уроки.

– Но это и моя жизнь, – ответил я.

Мы оставили свои велосипеды на улице Нёв-де-Алль, в нескольких десятках метров от швейной мастерской и от самого большого здешнего магазина.

Люсьен шел впереди с бензином. Рене следом за ним с бутылкой вермута. Я тащился сзади. Я был тем, кто прикрывает. Я всегда прикрывал. До того, как я стал Злыднем, меня называли Караульным. Я никогда не хотел быть начальником, командиром, офицером. Я был солдатом.

И в тот апрельский день тоже. Я пошел следом за братьями под мост Императрицы. Мы молча сели на траву. Люсьен откупорил бутылку и выпил первым, глядя на Майенн. Передал бутылку Рене. Потом мне. Вермут был горьковато-сладким, сахар и ягоды.

Мы просидели там почти до четырех часов. Мне хотелось смеяться. И вернуться домой. Трава на берегу была отчего-то розовая. У меня перед глазами мелькали мушки. Я смотрел, как Люсьен наливает в бутылку немного бензина и обматывает ее полоской ткани.

Он взглянул на меня:

– Ты как? Уходишь или пойдешь с нами?

С ними, само собой. Ради их отца и матери, ради грудей их сестры. Я повязал на запястье жемчужно-серую ленту. Хотел, чтобы мама тоже была там. Я недостаточно много для нее значил и хотел, чтобы она наконец за меня испугалась.

Мы, трое разбойников, прошли по улице. Братья шагали враскорячку, я им подражал. Люсьен надвинул на глаза берет и приготовил шарф, чтобы закрыть лицо. Меня знобило. Отцы, матери, играющие на тротуарах дети. Молодая пара смеялась. Старуха кляла двуколку. Солнце маялось за облаками. Это была прежняя жизнь. И я собирался ее разрушить. Направляясь к швейной мастерской, я надеялся – весь Майенн поймет, что мы сейчас сделаем. И они перестанут улыбаться. Они увидят, как мы творим расправу. Я уже не был ублюдком Бонно. Люсьен и Рене уже не были сыновьями проклятых супругов. Мы зачищали вражеские траншеи. Готовились искоренить зло. Восстановить справедливость. Вернуть достоинство двум невиновным.

Рене вошел в мастерскую первым и заорал:

– Да здравствует анархия! – Вскинул свою канистру с бензином. – Выметайтесь отсюда все, сейчас бабахнет!

Хозяина не было, швеи выбежали на улицу.

– Анархисты! – вопили они, подняв руки.

Рене дождался, чтобы мастерская опустела, и выплеснул бензин на одеяла, приличные костюмы, подвенечное платье, шторы, занавеску в цветочек, на все остальные простыни, которых не крала его мать. Снаружи раздался полицейский свисток. Торговцы с криками затаскивали в лавки свои столы. Толпа разбегалась.

Пронзительный женский голос из окна:

– Свободу Сакко и Ванцетти!

Люсьен влез на забытый на тротуаре деревянный ящик.

– За Сюзанну Ролен! – прокричал он.

Поджег свою бутылку и метнул ее в витрину мастерской.

Взрыв как от попадания снаряда.

Повсюду осколки стекла, обломки стен, горящая пакля, пылающие лоскуты плясали в воздухе, падали на тротуары. Валил густой черный дым, бушевал огонь.

Прибежали жандармы и пожарные. Люсьен и Рене легли ничком на тротуар, прикрыли руками головы.