Бешеный - Шаландон Сорж

– Беги, дуралей! – прошептал мне старший из братьев.

Я не входил в мастерскую, ничего не говорил, и никто меня не видел. Я мог пробраться под прикрытием дыма среди развалин и вернуться домой.

И тогда я сложил руки на затылке и улегся рядом с моим другом Рене. Я дрожал. Все это происходило со мной на самом деле. Это случилось взаправду, и мне было тринадцать лет.

Манский суд приговорил Люсьена Ролена к пятнадцати годам тюрьмы. Его брата Рене посадили на шесть. Я не сделал ничего плохого, кроме того, что был с ними рядом. Я не оказал ни малейшего сопротивления жандармам. И судья назначил мне всего два года заключения.

Мне не было шестнадцати лет. Согласно закону, я «действовал несознательно», так что меня тут же помиловали, а потом отправили в камеру до тех пор, пока меня не заберут родные.

Но отца не нашли, а дед с бабкой не захотели меня брать. Они от меня избавились. Дед, воспользовавшись правом применять к детям исправительные меры, предложил суду отдать меня в благотворительное заведение [3]. Я отказался. Отверг я и приемную семью, и государственное призрение. Но, поскольку меня нельзя было выкинуть на улицу, где я стал бы бродягой, суд решил отправить меня до моего совершеннолетия в исправительное учреждение.

Они называли это колонией для несовершеннолетних правонарушителей.

Я провел час в кабинете судьи. Я из деревни? Тогда я поеду на Бель-Иль в Морбиане. Там сельскохозяйственная колония для детей. Буду работать на ферме, пахать землю и пасти скот, но при этом еще и учиться в школе. Жизнь на свежем воздухе, работы в поле и в хлеву уберегут меня от городской заразы.

– Ты в том возрасте, когда из тебя еще можно сделать хорошего мальчика, – сказал судья.

По его мнению, мое лицо еще не было отмечено клеймом порока, и врач заключил, что у меня нет наследственных изъянов. Меня пока не следовало причислять к преступной молодежи.

Со мной он не говорил, он вещал. Мне казалось, он произносит затверженные фразы.

Мне удалось спасти при обыске мамину ленточку. Я нервно ее теребил. Я спросил у судьи, есть ли на этом острове решетки, стены, тюремные робы. Он встал, улыбнулся, закурил сигарету. Глядя на мое унылое лицо, объяснил, что мне очень повезло. В прошлом веке маленьких дикарей поручали заботам конгрегации Святого Духа. Мало того, совершеннолетних и несовершеннолетних держали в тюрьмах вместе. Убийцу с мелким воришкой и насильника с его жертвой. Теперь настоящих преступников отделили от малолетней шпаны. Благодаря колониям осужденные дети получили второй шанс, и мне следовало за него ухватиться.

В углу сидел человек с блокнотом и что-то записывал. Я не знал, кто это – журналист, писатель? а может, он инспектировал работу судьи? – но понял, что красивые фразы предназначались ему. Судья не меня хотел успокоить, а ему угодить. Незнакомец часто кивал. Молча соглашался, предлагая судье приводить все новые доводы. Я выйду из колонии со свидетельством об окончании учебного заведения и профессией. Смогу с гордостью пойти в армию. Или в торговый флот, почему бы и нет?

– Во флот?

Он улыбнулся. В этой колонии есть второе отделение, для будущих моряков.

Я не задумывался. Я почти кричал:

– На моряка, я хочу выучиться на моряка! – Я распрямился. – Хватит с меня ходить за плугом.

Судья этого не ожидал. Только что я был подавлен, а тут так загорелся. Он повернулся к пишущему.

– Очко в вашу пользу, – пробормотал тот, обращаясь к судье.

Я был всего лишь объектом изучения.

Я прибыл в колонию для несовершеннолетних правонарушителей 16 мая 1927 года. С обритой головой, чтобы не завшивел. И еще для того, чтобы меня пометить. Меня взяли в отделение моряков. Там не хватало рук в канатной и в столярной мастерских. И я стал скручивать канатные пряди.

Впервые в карцер меня посадили 20 мая.

Я жил в спальне на восьмерых во втором блоке. Мое место было рядом с дверью. В первый же вечер мой матрас выбросили в коридор. Назавтра тоже. И на следующий день. Когда я пришел вечером в спальню в четвертый раз, мой матрас был свернут в углу, одеяло сброшено, а простыня была мокрая, обоссанная. Я молча вынес ее в коридор, потом яростно перевернул соседний матрас, стащил сухую простыню. Затем перевернул следующий, и еще один, и еще, и так все семь.

Я не фантазировал. Я на самом деле отомстил за себя.

Вот тогда я его и увидел. Я понял, кто тут главный. Тот, кто заставляет остальных издеваться над новичком. Его звали Жан Судар. Никто в комнате не сдвинулся с места, но он заорал и бросился на меня с кулаками. А я врезал ему стулом. Попал по носу и губам, и он молча рухнул, вытаращив глаза. Когда пришли охранники, оглушенный Судар с окровавленным ртом сидел на своей постели. Рыдая и тыча в меня пальцем, он на меня наябедничал.

Когда меня уводили, я плюнул ему на босые ноги.

– Хватит, Бонно, – сказал однорукий.

Этого охранника звали Пьер Ле Гофф. Он и остальные догадывались, что Судар, скорее всего, получил по заслугам, но я молчал. Я не рассказал, что они проделали с моим матрасом, не ответил ни на один вопрос. Когда вошел начальник, я сидел в караульном помещении, глядя в пол, со скованными за спиной руками.

– Посмотри на меня, Бонно. – Он приподнял мне подбородок своей плеткой. – Что тебе сделал Судар?

Я злобно уставился ему в глаза, насупившись и накрепко сжав челюсти.

– Это твой последний шанс смягчить наказание, так что отвечай!

Молчание.

Старший надзиратель Амбруаз Шотан оценивал Жюля Бонно, своего нового колониста.

Убрал плетку.

– Да ты, выходит, настоящий злыдень?

Нет ответа.

– А теперь опусти глаза, – приказал Шотан.

Меня на тридцать суток отправили в карцер, из них три дня на хлебе и воде. Ни учебы, ни мессы, ни прогулок, ни столовой. Кормежка в карцере и обязательная работа в канатной мастерской. Они меня наказывали, но работать заставляли.

Я шел по длинному тюремному коридору с двумя сложенными одеялами и полотенцем в руках. Меня конвоировали Ле Гофф и другой охранник, которого называли Наполеоном.

Грязные стены с серой известкой, вздувшийся пузырями потолок, сырость, запах немытых тел, плесени и гнили. Погреб. С каждой стороны по два десятка карцеров.

За дверью с глазком какой-то заключенный хохотал как помешанный. Мне показалось, что я узнал голос Блена, ученика портного, – он делал все, чтобы оказаться в больнице для психов. Ле Гофф, не останавливаясь, саданул кулаком по железной заглушке.

Блен на секунду замолчал. Потом снова засмеялся.

– Тебе надо было сдать Судара, – шепнул Наполеон, сунув правую руку за пазуху. – И подмигнул мне. – Думаешь, к другим эта сволочь относится лучше?

Ле Гофф вставил в замочную скважину большой ключ.

– Раздевайся.

Я разулся, снял штаны. И замялся.

– Остальное тоже снимать?

– Все, кроме рубашки.

Я хотел оставить себе ленточку, но Ле Гофф затолкал ее в карман моей рабочей куртки.

Собрал в кучу мое барахло.

Даже если наказанному удалось бы открыть наружную задвижку, пройти по коридору, пробежать через блоки и перелезть через ограду, с голым задом он не прошел бы по улице и трех шагов.

– Полотенце остается снаружи, на гвозде. Подъем в пять тридцать, и к тому времени, как принесут завтрак, одеяла должны лежать в ящике перед дверью. Ясно?

Я кивнул.

– А если у тебя есть вопросы, держи их при себе, – прибавил он.

И втолкнул меня в карцер. Чулан. Три метра на два. Бетонный пол, в глубине зарешеченное окошко. И матрас, занимающий почти все место.

– На будущее, Злыдень, мой тебе совет – не насмехайся над нами.

Вернувшись в общую спальню, я увидел, что мой матрас никто не трогал. И больше никто и никогда не разорял мою постель. Я дрался, я получил свое, я не донес. Меня зауважали. Я даже смог пристроить рядом со своей тумбочкой старое фото «ситроена 5 CV», его называли «лимончиком» за желтый цвет. Я с детства мечтал о такой машине. Одна такая, всегда одна и та же, одна-единственная, ездила по улицам Лаваля, впереди отец и мать, сзади – сын, гордо восседавший посередине. Они часто ехали с опущенным верхом. Важничали. Особенно задавался мальчишка, когда видел, как я тащусь по тротуару. Я шел, он ехал. Один раз он плюнул в мою сторону. Мать была хорошенькая, каждый раз в другой косынке. У отца были гоночные очки. А сынок не переставая жевал, рот у него был перемазан шоколадом. Когда они подъезжали к перекрестку, отец включал электрический клаксон. Трубный рев. Девчонки от этого вздрагивали, а сынок громко хохотал с набитым ртом.