Бешеный - Шаландон Сорж

Я привез с собой в колонию вырезанную из старой газеты фотографию «ситроена». Картинка была черно-белая, и я покрасил серый кузов в лимонно-желтый. Потом, когда вырасту, у меня такая будет. Этот зеленовато-желтый цвет был символом свободы. Повернуть рукоятку обеими руками, устроиться на сиденье, взяться руками в шоферских перчатках за кожаный руль. И помчаться, чтобы ветер бил в лицо. Оставить за спиной высокую ограду, тюремщиков, гадов, топтавших постели новичков. Укатить на природу, в леса, к берегам озер. Останавливаться где и когда захочу. Рядом со мной – красотка, у которой на каждый ветреный день другая косынка. А потом однажды кто-то появится сзади, на специально установленном сиденье. Дочка, сын – какая разница. Дитя любви, у которого никогда не будет серой шелковой ленточки на запястье. И он или она никогда не станет задаваться. Не станет дразнить других своим шоколадным печеньем с орехами. И не станет плеваться, чтобы унизить бедняка.

4. За день до того

В колонии уже несколько недель нарастало недовольство. Деревянные подошвы громче шаркали по коридорам, на занятиях все шло через пень-колоду, и тишины добиться было труднее обычного. Смех некоторых колонистов звучал вызывающе, они смотрели на надзирателей тяжелым, угрожающим взглядом. Каменщиков застукали дремлющими над строительным раствором, кузнецов – замечтавшимися у наковальни, сардинщики думали о чем угодно, только не о своих консервных банках. И даже столяры, которые сколачивали предназначенные их товарищам гробы, медлили соединять еловые доски. Все шло не так. Три попытки побега за несколько дней, на Наполеона возле столовой напал один из крутых. У колонистов-огородников в Брюте случился мятеж, в сардинном цехе – волнения, на кухне – попытка поджога. Дважды воспитанники отказывались выходить из спальни. Заключенные не брались за работу ни в швейной мастерской, ни в жестяном, ни в столярном цехах, ни в прачечной. Вышла из повиновения даже пекарня. Хлеб был испорчен. Ученик булочника высыпал соль в ржаную муку. Хуже того – два надзирателя, наблюдавших за порядком во время прогулки во внутреннем дворике, подрались в присутствии воспитанников.

Поговаривали, будто Франсуа-Донасьена де Кольмона заменят другим директором. Слух разошелся по колонии и расшатывал ее. Воспитанники, работавшие в городе – в магазинах, на фабриках или у частных лиц, – слышали, что газетчики Кольмона возненавидели. Он слишком увлекся политикой, не сносить ему головы. «Республиканский Запад», считавший себя «газетой земледельцев и моряков Морбиана», написал, что колония для Кольмона ничего не значит. Еще одна побрякушка на пути к депутатству. Если верить еженедельнику, этот кандидат вел непрекращающуюся избирательную кампанию и больше был озабочен наказаниями, чем нравственным воспитанием. Он не верил в исправление благодаря труду и превратил колонию в каторгу для детей. Другие – как, например, передовица «Морбианского факела» – критиковали его «разорительное» управление и самые основы колонии для несовершеннолетних правонарушителей. Вот потому-то в газете «Огненных Крестов» [4] и бывалых солдат появился заголовок: Наши деньги исчезают в карманах шпаны, которая очищает наши карманы.

С каждым днем нас все больше лихорадило из-за предполагаемого ухода директора. Некоторые заключенные были убеждены, что надо заставить его пойти на уступки до появления нового начальника, потребовать отменить некоторые меры наказания, запретить Танцплощадку, снова давать сидр тем, кому больше шестнадцати, увеличить перерывы в работе, перенести отбой на полчаса позже. Об этих требованиях громко перешептывались. Они добавлялись к десяткам других, тайно составлявшихся в каждом блоке.

Тюремщики тоже были в напряжении. Они даже в нашем присутствии не стеснялись обсуждать зарплаты, отпуска, пенсию. Они внезапно стали жаловаться на все. И уже мечтали о том, какое место займут при новом начальстве.

По словам Марка Озене, новым директором должен был стать главный надзиратель парижской тюрьмы Птит-Рокетт. Марк называл ее «жестоким домом». Он утверждал, что до того, как отправиться на Бель-Иль, успел посидеть на скамьях тюремной часовни, где дети во время мессы были разделены деревянными перегородками.

– А камеры там какие были? – спросил я.

– Крольчатники, как здесь. Спишь в клетке, жрешь в клетке, срешь в клетке.

Птит-Рокетт, От-Булонь, Эйс – все эти исправительные дома выступали за «спасение наших туш», формулировка кюре, который ею гордился. Но все думали, что парижанин будет действовать жестче, чем местные, и что он привезет с собой своих Ле Гоффов и Наполеонов. Так что наши охранники готовились к столкновению с новичками, которые прибудут. Хотя официально никто пока не объявлял о смене начальства.

В воскресенье я удивил колонию. После построения, поднятия флага и мессы я во время прогулки рассказал всем, что ничего такого не будет, Козел никуда не денется. Кто-то два месяца нас дурил. Может быть, даже сам Кольмон, который разделял нас, чтобы вернее властвовать. Я объявил, что смены начальства не предвидится. Больше того – на следующей неделе Кольмон будет выступать в Ванне на митинге Республиканской федерации [5] и представит От-Булонь доказательством своего успеха в деле включения отбывших наказание в общественную жизнь. Плевать ему было на критиков, и он рассчитывал еще долго руководить колонией. Я прочитал об этом в «Республиканском Западе». И вырезал газетную статью, чтобы всем ее показать. Вот уж удивил так удивил!

– Но где ты это взял? – спросил Муазан.

Я сложил вырезку и сунул ее в карман штанов.

К полудню эта история дошла до директора. Нас по сигналу горна спешно собрали во внутреннем дворе. Никакого ропота. Никаких шуток. Дело было серьезное. Шотан велел нам построиться и каждому положить правую руку на плечо соседу. Он похлопывал себя по ноге плеткой.

– Обнажить головы!

Воспитанники сняли береты, шапки, картузы. И мы стали ждать. Двести детей. Час мы стояли неподвижно, а Ле Гофф с Наполеоном ходили между нами и заставляли равняться.

Кольмон, как появился, сразу стал меня высматривать. Поднялся на кафедру.

– Бонно, выйти из строя!

Я протиснулся между своими товарищами. Ни один не осмелился на меня взглянуть.

– Сюда, Бонно! – Он указал своей бамбуковой палкой на белый крест, начерченный на земле, – место обвиняемого.

Опустив голову, я сделал несколько шагов.

– Выворачивай карманы!

Кто-то проболтался.

Я тянул время. Карманы куртки, верхние, нижние. Потом карманы штанов. Вырезка упала к моим ногам.

– Ле Гофф?

Однорукий подбежал, подобрал бумажку, отнес директору. Тот не пошевелился, заставив охранника подняться по лесенке из трех ступенек.

Кольмон развернул вырезку, узнал свою фотографию, статью, заголовок: Франсуа-Донасьен де Кольмон, непримиримый из От-Булони.

Он поднял голову:

– Бонно, откуда ты это украл?

– Из вашей мусорной корзины, мсье.

Директор поперхнулся. Спустился со своего насеста. Подошел ко мне.

– Повтори.

Не моргнув глазом:

– Из вашей мусорной корзины, мсье.

Директор повернулся к Шотану:

– Из моей мусорной корзины?

Тот опустил голову. Мог бы – убил бы меня на месте.

– Бонно, у тебя есть доступ к моему мусору?

– Нет, мсье.

– Значит, у тебя есть сообщник?

– Да, мсье.

Кольмон, похоже, удивился.

– Его имя?

Я посмотрел на него:

– Мне неловко, мсье.

Он скрестил руки:

– Боишься выдать товарища, Бонно?

Я покачал головой:

– Это не воспитанник.

Он нахмурился:

– Так кто же это, Бонно?