Бешеный - Шаландон Сорж

– Для меня честь в том, чтобы продолжать идти вперед и не плакать.

3. Яйцо и бык

Когда мне было семь, я украл из курятника в Майенне три яйца.

Огюстен, мой отец, был сезонным рабочим. Во время войны его ранили, и он мало на что годился. Фермеры нанимали его кто из христианского милосердия, кто из солидарности. Они помогали земляку или бывшему фронтовику – можно сказать, платили ему пособие.

Мама ушла, когда мне было пять лет. Я почти не помню ее. Лишь влажный запах ее шеи, сигаретный дым, хриплый голос. И серую шелковую ленту, которой она перехватывала волосы. Утром в день своего бегства она повязала ее мне на запястье. Я еще спал. Лишь намного позже я узнал, что она бросила нас ради итальянца-аккордеониста, игравшего на танцульках.

На следующий день отец отвел меня к своим родителям. Мать меня бросила, а бабушка с дедом не обласкали. Они устроили меня в углу кухни, рядом с лестницей, которая вела в погреб. Дед оборудовал в нише подобие спальни. Матрас, простыни, одеяло, небольшой комод.

За столом кусок сала предназначался ему, овощи – его жене, остальное мне.

– Мясо для того, кто работает, – говорили они.

Без злобы. Просто так было принято. Ничего особенного.

Всю жизнь они возделывали чужую землю. После смерти хозяина его сыновья все продали. Ферму, поля, все хозяйство. Не тронули только длинный низкий дом, который мои дед и бабка занимали в обмен на свою работу. Владелец оставил им эту хижину, упомянув в завещании, – до конца своих дней они этим гордились. Бабушка подписала документ, дед поставил крестик.

Мне постоянно хотелось есть. Особенно зимой, когда не стянуть ни фруктов, ни овощей. Осенью 1921 года мы с одним деревенским пареньком перелезли через изгородь на ферме. В тот день был праздник урожая, и все собрались на ярмарке. Он украл лопату из хлева, а я – три яйца из курятника. Из-за его лопаты мы и попались – она оказалась слишком тяжелой. Он нес ее на плече, как ружье, и насвистывал военный марш. Мы уже дошли до перекрестка и расходились в разные стороны от придорожного распятия.

– Эй, вы!

Местный крестьянин. Я однажды видел, как он посреди поля лупил своего сына.

Мой приятель швырнул лопату в канаву и пустился бежать.

– Бонно!

Крестьянин меня узнал. Я влип. И, пока он размашисто шагал ко мне, я хлопнул ладонью по карману шорт. Я разбил яйца. По голым ногам потекли желток и белок. Он с первого взгляда все понял.

– Вор!

Он тряхнул меня за плечи, потом дернул за волосы – так он наказывал своих детей. Тянул за несколько волосков на виске, заставляя ребенка идти согнувшись.

Сначала он потребовал показать ему место преступления. А потом, волоча меня как краба, отвел к хозяину кур.

Тот выпивал с моим дедом в ярмарочной пивнушке.

Отец моего отца влепил мне пощечину. Прилюдно. Он меня подобрал, он меня воспитывал, он меня кормил, а я его опозорил. Запятнал имя Бонно. Он схватил меня за руку и велел просить прощения. Сначала у крестьянина. А потом у всей деревни, там было человек пятьдесят взрослых и детей. Я попросил прощения у всех. А потом дед позвал Барнабе, сельского полицейского.

– Кто яйцо украдет… – часто повторял он с важным видом.

Барнабе старательно записал мое имя в свой черный полицейский блокнот.

– Жюль Бонно, придется тебе быть паинькой. – Он странно посмотрел на меня. – Не то твое имя войдет в историю криминалистики.

Дед отпустил мою руку. Передал меня высшей инстанции. Вверил мою судьбу правосудию. Владелец яиц важничал. Качал головой. Отвечал на заданные шепотом вопросы. Переглядывался с окружающими. Да, это произошло именно с ним. И он явно этим гордился. Обдумывал, напишут ли об этом в «Майеннском республиканце». В рубрике происшествий «Сельского еженедельника» – так уж точно. Вообще-то там действовала банда грабителей, но второй сбежал. Бросил подельника, когда в дело отважно вмешался Донасьен Круазье. И герой дня продиктовал по слогам фамилию.

Барнабе, склонившись над своим блокнотом, дописывал протокол.

Бонно – вор, Морель – птицевод, Круазье – мститель. Небольшая толпа постепенно рассеялась. Всем стало легче. Правосудие свершится.

Морель вернулся в пивную, чтобы отблагодарить Круазье большой кружкой пива. Мой дед рассказывал оставшимся, что ему со мной приходится нелегко. Даже в школе я создаю проблемы. Играя во дворе, деру штаны на коленях. Возражаю учителю. И все это из-за моей матери, она сбежала. Да, сбежала. Вот так, ни с того ни с сего. Нет, больше не объявлялась. Она городская, из Шато-Гонтье. Вульгарная. К мессе заявлялась в красных ботинках. Так и не приспособилась к жизни на ферме. Мои дед и бабка никогда ей не доверяли. Да, вот именно. Я весь в нее, ничего общего с их сыном. Он-то мужчина, настоящий мужчина, их сын. Пострадал на войне, но держится. И делает сейчас что может.

Когда все разошлись, дед повернулся к стойке:

– Барнабе, вы арестуете мальчишку?

Полицейский улыбнулся:

– За три яйца? – Закрыл свой черный блокнот на резинку. – Забирайте его. Я знаю, что он усвоил урок.

Дед колебался. Надо было вести меня домой, но ему хотелось выпить по последней.

Круазье и Морель звали его к себе.

– Подожди здесь. Ты свалял дурака, а мне теперь расплачиваться.

И двинулся к стойке, где его ждала кружка холодного пива.

Барнабе спохватился:

– Чуть не забыл! – Снова открыл свой блокнот. – Последняя формальность.

Протянул его мне. Я, дрожа, потянулся за блокнотом. Барнабе улыбнулся.

– Ты умеешь расписываться?

Да, я умел. Я даже окружал завитком свою фамилию.

Я уже взялся за карандаш, но он его придержал.

– Зачем ты украл эти яйца?

Я опустил голову. Меня пугал его слишком уж добрый взгляд.

– Есть хотел, мсье.

Он вздохнул, покачал головой. Уголки губ у него опустились.

Мне нравился Барнабе. Однажды утром он взял меня с собой, когда обходил фермы. И даже разрешил в полдень бить в барабан, когда объявлял новое расписание автобусов до Майенна. Он называл меня бедняжкой или бродяжкой. Не раз ему случалось застукать меня у реки или в садах, где я прогуливал школу. Однажды он поделился со мной яблоком. У меня не было с собой полдника. И я сказал ему об этом.

Он протянул мне блокнот и карандаш:

– Ну, распишись, маленький разбойник.

Я открыл блокнот. Страница была чистой. Он не написал ни слова, ни одного имени. Только нарисовал смешную курицу. Я был ошарашен.

– Что я должен сделать?

– Я же тебе сказал – распишись.

Я помедлил, опустив карандаш на листок в клеточку.

– Написать свою фамилию?

Он улыбнулся.

– Нет. Нарисуй яйцо.

Я не заставил его повторять дважды. Лизнул карандаш и вывел ровный овал. Нарисовал прекрасное куриное яйцо. Мое первое возмещение убытков.

Дед был прав. Кто яйцо украдет, тот и быка уведет. Я продолжал воровать. Окорок косули со свадебного стола. Карманные часы, оставленные на камне на время купания. Одеяло, сушившееся на веревке. Охотничий нож. Новый берет, кувшинчик с чеканкой, кисет – все, что попадалось под руку. А потом выменивал одно на другое. Нож на тридцать раскрашенных глиняных шариков. Латунную бензиновую зажигалку, украшенную женской головкой, на пару городских башмаков, привезенных из Лаваля.

До 19 апреля 1927 года я ни разу не попался. Каждый раз выходил сухим из воды. Даже когда я в школе украл готовальню у одного ученика, мне удалось вовремя от нее избавиться, и наказали кого-то другого.

А в тот день – это был вторник – я прогулял уроки. Мы с братьями Ролен, двумя местными парнями, поехали в Майенн на велосипедах. Они прихватили с собой полбутылки вермута, выпить для храбрости. И литр бензина в старой жестянке из-под масла. Дело было серьезное. Они собирались отомстить за подлость, которую сделали их родителям годом раньше.