Бешеный - Шаландон Сорж

– Сейчас будешь писать.

Я тянул время. Знал, чего они от меня ждали. Я следил глазами за охранником. Он расхаживал по залу, как учитель у доски.

– Тюаль, ты заслуживаешь адского пламени, – продиктовал Ле Гофф.

– Что?

Я рисковал головой.

Ле Гофф обернулся, вопросительно глянул на начальника.

– Продолжайте диктовку, – распорядился тот.

Я ожидал такой западни и, когда делал надпись на плакате, намеренно путал прописные и строчные буквы, к одним добавлял широкое основание, к другим пририсовывал завитушки.

Чтобы почерк не был похож на мой.

Я сидел разинув рот, карандаш завис в воздухе.

– Повторяю, – сказал однорукий. – «Тюаль, ты заслуживаешь адского пламени».

Я посмотрел на охранника, на директора, оглядел остальных, застывших рядом с ними, склонился над листком, послюнявил грифель и написал: «Тьюаль, ты заслуживаишь адского пламини».

Однорукий прошел у меня за спиной, выхватил листок и отнес директору.

Козел прочитал и недобро усмехнулся:

– Значит, мы забыли, как писать имя своей жертвы? И делаем орфографические ошибки? – Он основательнее устроился на стуле. – Умничаем, Бонно?

Я осторожно положил карандаш на стол. И ничего не ответил.

– Твой отец не случайно назвал тебя Жюлем, а?

Я уже сто раз это слышал. И вот сегодня опять. Жюль Бонно, анархист, главарь знаменитой банды. Мой отец был майеннским крестьянином, я даже не знаю, слышал ли он про этого человека, но тень анархиста неотступно меня преследовала с тех пор, как я попал в первую приемную семью, и до того дня, как меня осудили за кражу, неповиновение и оскорбления.

– Ты допрыгаешься и закончишь так же, как этот преступник!

Все они так говорили. Жандармы, судьи, надзиратели, воспитатели.

Когда мне было одиннадцать лет, один инспектор охраны рыболовства из Арона в Майенне даже подумал, что я над ним насмехаюсь. Он застукал меня, когда я без разрешения ловил красноперку в пруду вместе с двумя приятелями из соседней деревни. Мы попытались сбежать, но инспектор оказался проворнее. Я не хотел бросать удочку, которую сам сделал из стебля бамбука, нейлоновой нитки, пробки и дробины, а крючок смастерил из швейной иголки. И попался.

– Как тебя зовут, паршивец?

– Жюль Бонно, – ответил я.

Инспектор расхохотался:

– А я тогда кто? Начальник сыскной полиции?

Я попытался высвободиться.

– Нет, мсье, это случайное совпадение. Меня правда так зовут.

Я ни в чем не сознался, но они – судебная дисциплинарная коллегия – все же меня наказали.

– Злыдень, ты созрел для Танцплощадки, – проскрипел Шотан.

За шесть лет меня ни разу туда не отправляли. Танцплощадка – это приподнятая над полом в зале с голыми стенами длинная овальная дорожка из бетона шириной в тридцать сантиметров. Охранники называли ее «доской».

Я пришел туда в восемь утра. Пятеро наказанных уже шагали по «доске». Никто никого не обгонял, нам надо было не выиграть забег, а продержаться до вечера. И это было взаправду.

Доносчик Лажу был уже там. Он еле шел, казалось, каждый шаг давался ему с трудом. Заметив меня, он отвернулся.

– Лажу, мы тут не по грибы собрались!

Мне велели разуться, снять носки. Я встал босыми ногами на дорожку. Не толкнуть идущего впереди, не затормозить того, кто идет следом за мной, не потерять равновесия, не свалиться на пол. Двое надзирателей почти не следили за нами. Развалившись на стульях, они ждали обеда. Шагать, шагать, шагать. Один, два, десять, сто, тысяча кругов. Цирковой номер. Они нас изматывали. Меня это бесило.

В полдень охранник Фонтан объявил перерыв. Топавший первым крутой парень, наказанный за то, что избил соседа по камере, плашмя рухнул на пол. Другие повалились следом за ним. Я выдержал. Я сошел с «доски» победителем, прямо и гордо, как спускаются по лестнице с красной ковровой дорожкой. И сел на пол. У нас были две лохани с водой, чтобы дать отдых ногам. Я продырявил, зажав ногтями, белые волдыри и черный пузырь на пятке. Из них вытекла жидкость.

Никто не разговаривал. Нам надо было отдышаться и прийти в себя.

Съев по миске чечевицы, по половинке луковицы и по куску сыра, мы снова поднялись на узкую дорожку. Я шагал, стиснув зубы, соединив перед собой сжатые кулаки. В середине дня я вообразил себя Эдди Толаном, победителем в беге на сто метров на Олимпийских играх в Лос-Анджелесе. Его вырезанная из газеты фотография ходила в колонии по рукам. Я прибавил скорость, толкнул колониста впереди. Раз. Другой. Сделал рывок, врезался ему в спину.

– Бонно! – взревел охранник.

С меня было довольно. Я попытался обойти слева. Локтем под ребра – и парень впереди тяжело завалился вбок.

– Бонно!

Я воспользовался этим, чтобы в свою очередь рухнуть, увлекая за собой в падении бегущих следом.

Я лежал навзничь на полу. Остальные валялись кто где.

– Начальник, я поскользнулся!

– По местам! Продолжаем! – прокричал надзиратель.

Я медленно выпрямился. В голове стучало. Хотелось пить. Я вернулся на дорожку и снова зашагал. Стиснув зубы, оскалившись, зажав в кулаке мамину ленточку. Ступни горели.

– Бонно, я за тобой слежу!

Мне-то что. Я шагал по бетонной дорожке, а мысленно, в мечтах, я шагал к караульному помещению, к стене, к морю, за ограду. Я шагал все быстрее, подальше от колонии, и никто уже не мог за мной угнаться. Слышишь, Козел? Теперь я бегу! А ты, Шотан? Я убегаю! Поймаешь меня, Ле Гофф? Скажи-ка, кюре, кому хватит смелости сунуться мне под ноги? А ты, доктор? Ты, Ле Росс, со своей заячьей губой? Ты, Чубчик, поправляющий свой белобрысый парик после каждого чиха? Вы, жандармы, преследующие на пляжах малолетних беглецов? Так что мне помешает? Кто меня догонит? Я иду, господа. Я бегу.

Я бегу, и мне на всех вас насрать!

Меня приговорили к двум дням Танцплощадки, от заутрени до вечерни. Плюс еще день «на сухом хлебе без хлеба», как говорил Ле Гофф, шесть дней на сухом хлебе и шесть дней карцера. Каждый вечер я плакал от ярости и боли, тайком, зарывшись лицом в простыни. Они хотели, чтобы я признался. Я этого не сделал. Все упрямо отрицал, но никого это не трогало. Им ни разу не пришло в голову, что они, может быть, напрасно меня гоняли, напрасно сажали в одиночку, напрасно морили голодом. У них не было никаких доказательств, только донос, но им требовался виновный. Надо было покарать кого-то для острастки.

В первый вечер Танцплощадки медсестра сказала, что хочет осмотреть наказанных. Повязав на голову косынку, она втерла мне в ступни густую мазь. Обрабатывая рану, рассказала, что про пожар в Брюте была статья на первой полосе региональной газеты. Жандармское расследование, отклонив версию поджога, пришло к заключению, что это было «самовозгорание», вызванное ферментацией сена.

Я сидел на кровати. Рыжая развернула газету.

– Ты все еще хочешь выцарапать мне глаза?

Нет. Мне было стыдно. Я помотал головой.

– Вот, почитай.

Я взглянул на статью. Одно предложение было обведено синим карандашом.

«Под воздействием влажности бактерии и гниль развились внутри сена и постепенно повысили его температуру до точки воспламенения».

Она улыбнулась:

– Обидно быть наказанным за то, чего не делал, правда?

Я внимательно посмотрел на нее. Она не верила ни одному слову в заметке.

– Бонно, ты не находишь это несправедливым?

Я не ответил. Она играла со мной.

– Как бы там ни было, колония легко отделалась. Ни бунта, ни поджога. – Протянула мне руку, помогая встать. – И честь господина директора не пострадала.

Медсестра не лечила меня по-настоящему, только подлатала. Починила, чтобы я мог вернуться на дорожку. И меня это устраивало. Когда она провожала меня до двери лазарета, мне было больно. Я хромал. Она слегка коснулась моего плеча:

– А твоя честь, Бонно? В чем она состоит?