Бешеный - Шаландон Сорж

Я взял свою грязную ложку и стал выскребать остатки еды. От меня остались только затылок и спина. Негодяя укротили, он покорно ткнулся лбом в бортик миски.

За два дня до того сбежали семеро наших, и я хотел урвать свою долю ярости – хотя бы так, не выходя из столовой. Наших товарищей вывели погулять, они, воспользовавшись этим, удрали, и теперь за ними гнались по пятам охранники, крестьяне и рыбаки.

Начальник цеха говорил об этом с воспитателем, а Труссело тогда дежурил и подслушал разговор, навострив уши и водя по полу шваброй как можно медленнее.

Два дня проскитавшись в ландах, воспитанники взломали дверь бывшего замка Николя Фуке́, когда-то купившего Бель-Иль за бесценок. Одно время у колонии в этом здании был карцер.

Теперь маленький форт принадлежал парижскому зубному врачу, который в нем не жил. Семеро беглецов под предводительством колониста Делива́ захватили пустующее здание. Они украли пистолет, две рапиры и саблю. Кроме того, они разграбили винный погреб и хлестали из горла дорогие вина. Соседи сообщили жандармам, те примчались, стали палить в воздух, выкурили колонистов из замка, и они, прихватив хлеб и брус масла, сбежали в леса. Нашли их шесть дней спустя – они прятались в пещере на берегу. Вышли с саблей наголо и сказали, что скорее умрут, чем вернутся в колонию. Военные пообещали препроводить их, как заведено было в цитадели, в тюрьму в Лорьяне. И тогда главарь, Делива, и все остальные сдались под градом камней, комьев земли и плевков.

– Зачинщиков будут судить, а их сообщников отправят в Эйс, – прибавил начальник. И повернулся к Труссело, задумчиво шлепавшему тряпкой по плиткам пола: – А ты что здесь делаешь? Пошевеливайся, бездельник!

Вот так мы узнали о побеге.

В тот вечер тюремные сторожа лютовали. Выстроили нас вдоль стен, а было холодно, лил дождь.

– Поднимайтесь один за другим, расходитесь по камерам! – проорал Шотан.

Первыми, хватаясь за перила крутой наружной лестницы, стали подниматься младшие. Пятнадцать мокрых, скользких деревянных ступенек.

– Следующий! – выкликал Шотан, как только один из заключенных добирался до верха.

Дети поднимались медленно, стуча деревянными подошвами.

– Нам тут из-за вашей дурости до завтра торчать? – проворчал кто-то в очереди.

Шотан кинулся к нам, выхватил плетку:

– Кто это сказал?

Я узнал бас Марка Озене́. Все опустили головы.

Надзиратель скрипнул зубами.

– Наказать первого попавшегося или оставить вас всех на улице?

Молчание.

– Луазо́, это был ты?

Мальчик распахнул огромные глаза. Крутые вроде Озене называли его Мадмуазель. Белокожий, синеглазый, роба на нем болталась. Он никогда ни на что не жаловался. Головы не поднимал, ходил, прижимаясь к стенам, соглашался на любую тяжелую и грязную работу, и единственной его радостью в жизни было дудеть в кларнет в духовом оркестре. Камиль Луазо был сиротой. В чем состояло его преступление? Родители бросили его, двенадцати дней от роду, ночью подкинули младенца в пеленках к дверям собора Сен-Корантен в Кемпере. Вот за это его и заперли здесь в двенадцать лет – до совершеннолетия. Потому он и жил, не поднимая глаз.

Шотан прицепился к самому слабому.

Приподнял ему подбородок рукоятью плетки:

– Ну что, ангелочек? Шкодим, прячась за спинами старших?

Луазо опустил голову.

– Хочешь заночевать на улице?

Тот мотнул головой. Дождь барабанил по его бритой макушке.

Надзиратель оглядел нас. Прочистил горло.

– Пусть вместо вас накажут эту жалкую девчонку, так, да?

Я опустил голову.

– Это устроило бы того подонка, который не желает признаваться?

Шотан прошелся вдоль ряда. С козырька у него текла вода. Я знал, что он всматривается в каждого из нас. Меня знобило.

– Вот только этого вы не дождетесь.

Я поднял глаза. Надзиратель положил руку на тощее плечо маленького колониста:

– Не дождетесь, потому что Луазо сейчас по-хорошему назовет нам имя того, кто валял дурака, и все пойдут спать. – Он навалился на мальчика так, что не вздохнуть. Наклонился к его опущенной голове: – Назовешь, Луазо?

Молчание.

– Не слышу, Луазо.

Вздох.

– Луаааааааазо? – пропел надзиратель.

И влепил ему пощечину. Неожиданно. Подло.

Мальчик заслонился руками. Он всегда так делал.

Мышиный писк:

– Это Озене, начальник.

Шотан отпустил его. Оглядел свой отряд. Улыбнулся, почесал за ухом.

– Я не расслышал.

– Это Озене, начальник, – дрожащим голосом повторил Луазо.

Озене повернулся к мальчику, дернувшись, как при звуке выстрела. Хотел было шагнуть к нему, но я схватил его за руку.

– Сволочь, ябеда! – заорал Озене.

А потом заложил руки за голову и встал на колени. Мятежник сдался.

На второй лестнице никого не было. Все уже легли спать. Шотан трижды свистнул, вызывая подмогу. Прибежали два надзирателя из второго блока. «Воспитателя», как сказали бы некоторые подлизы, отмеченные за примерное поведение, именно так называлась эта должность после реформы. Исправительную колонию переименовали в дом надзираемого воспитания, а охранников – в воспитателей. «Надзиратель» слишком отдавало тюрьмой. А «воспитатель» навевает мысли о летнем лагере. Они даже сменили полицейские кепи на фуражки. Подбежав, оба встали навытяжку. Один был пьян. Его шатало, глаза блуждали. Шотан указал на Озене:

– Вот этот ночует под открытым небом.

Охранники схватили Озене, подняли. Он не отбивался.

Потом Шотан велел нам гуськом идти наверх, молча.

Самые младшие спали на чердаке, по восемь человек в спальне. Железные кровати, комоды, постель по утрам складывали и убирали. Старшим полагалась зарешеченная камера. Кроличья клетка, запиравшаяся снаружи. Я был один в своем крольчатнике, и меня это устраивало.

Озене прикуют наручниками к перилам, в грозу. На несколько часов или на всю ночь. Он только что неделю провел в карцере. Теперь новое наказание.

Пока не выключили свет и пока нас не заперли, я потащил Муазана и Каррье к общим спальням. Начальник, оставшийся внизу с наказанным Озене, вот-вот поднимется туда. Надо действовать быстро. Я напялил берет, замотался шарфом. Луазо раздевался, стараясь укрыться за дверью шкафа. Остальные при виде нас повернулись к стене.

– Эй, стукач!

Это сказал я.

Кларнетист дернулся. Он стоял в одних трусах. Кожа да кости. На спине царапины, на ногах синяки. Он лег на глинобитный пол, свернулся клубком. Знал, что его ждет. Я всего один раз пнул его ногой. Не в голову и не в живот. Другого я мог бы убить. Донести на товарища и оставить его на ночь под дождем – за такое полагается расплата. Но когда Луазо сжался на полу, я увидел выпавшего из гнезда воробышка, насквозь просвечивающего птенца – нежная кожа с голубыми жилками, короткие, реденькие перышки волос. Я увидел израненное и изношенное тело, покрытое синяками. Больной, истощенный мелкий предатель. Наподдать ему по заднице – и хватит с него.

– Легко отделался, – проворчал Муазан, когда мы возвращались в свои камеры.

Андре Муазан был барабанщиком в оркестре колонии. Он лупил свой инструмент так же яростно, как и всякого, кто попадался ему на пути.

– И больше он ничего не схлопочет? – спросил Каррье.

– Ничего, – ответил я.

Камилю Луазо было тринадцать лет.

Озене простоял прикованным до двух часов ночи и рухнул на ступеньки. Позвали начальника, тот испугался. В прежние времена От-Булонь хоронила немало колонистов, но нынче начальство уверяет, что бережет воспитанников.

Вернувшись во второй блок, Озене спросил, отплатил ли я за него стукачу по справедливости, и я сказал – да. Но уже назавтра Луазо снова появился в швейной мастерской, куда крутые приходят выбирать себе «подружек». Он не хромал, не было ни следов на лице, ни руки на перевязи. Озене больше вопросов мне не задавал. А Луазо меня не выдал.