Бешеный - Шаландон Сорж

– Бонно, ты выцарапал бы мне глаза?

– С наслаждением, – ответил я.

Это вылетело само собой. Врезал, не удержавшись. Дал хамский отпор. Я уважал доктора и ее тоже уважал. Но Бонно не мог предать Злыдня. Я не имел права на чувства. Чувства – это океан. Расчувствуешься и потонешь. Надо быть кремнем, чтобы выжить здесь. Ни единой жалобы, ни слезинки, ни криков и ни малейших сожалений. Даже когда тебе страшно, даже когда холодно и голодно, даже на пороге ночи в карцере, когда темнота рисует в углу воспоминание о матери. Оставаться стойким и резким, не склонять головы. Не разжимать кулаков. Ну и пусть бьют, наказывают, оскорбляют. Не опускать взгляда, сбежать и победоносно топтать чужую кровь – мою красную ковровую дорожку. Волк мне всегда ближе, чем ягненок.

Рыжая улыбнулась:

– Я тебе не верю, мальчик мой.

Налила воды в стоявший на тумбочке стакан.

– Особенно тому, что это доставило бы тебе наслаждение.

И вышла из комнаты.

От уборки сена я не отвертелся, всего лишь оттянул это удовольствие на два дня. Ле Гофф явился за мной в лазарет и под конвоем провел через сад к часовне. Я был его военным трофеем. Наручники он на меня не надел, но единственной своей рукой стискивал запястья, заведя мои руки за спину. Вторую руку ему оторвала французская граната в октябре 1916-го, во время битвы за Дуомон. Вместе с глазом и куском щеки. Его друга, уже выдернувшего чеку, скосила немецкая пуля, он упал, выпустив из рук гранату. Ле Гофф попытался выкинуть ее из окопа, но не успел. Шестнадцать лет спустя этот герой конвоировал меня с таким видом, будто он взял в плен кайзера Вильгельма и ведет его к Клемансо.

Как и сержант Амбруаз Шотан, рядовой первого класса Пьер Ле Гофф вдобавок к положенной по уставу зеленой звезде на петлицах приколол над карманом орден Почетного легиона. И крест «За боевые заслуги» – его красно-зеленая лента выделялась на фоне серо-синей формы. Он никогда не показывался без своих наград. Его щека, его глаз, его рука, его медали, его Верден. Всем своим видом он давал понять «юным воспитуемым», как он говорил, что у него была другая жизнь до того, как он начал расхаживать между камерами. Ему ли, усмирявшему фрицев, бояться каких-то сопляков. Но однажды я видел, как он во время бунта из-за тухлого мяса спрятался за шкаф. Шотан лупил заключенных плеткой. Шамо повалил меня на пол и оседлал. Крыса выкрикивал имена смутьянов, Наполеон записывал их, а этот герой шестнадцатого года затаился за шкафом. В тот день, когда тюремщики волокли меня по коридору, я увидел на его лице страх. И стыд.

И пока Ле Гофф, нелепо козырнув, передавал меня тюремному священнику, я думал об этом израненном человеке, который боялся умереть. Он лежал на колючей проволоке, его трясли на носилках, ему отпилили руку, его отправили в тыл, затолкали вместе с другими в больничную палату, потом вернули к гражданской жизни и утыкали медалями, а он так и боится смерти. И здесь, в колонии, дрожит от страха перед мальчишками-заключенными, что выше него ростом, крутыми парнями с ножами в рукавах, прирожденной шпаной.

Однорукий остался за дверью часовни. Священник велел мне преклонить колени. Я пропустил воскресную мессу из-за того, что был в лазарете. Пчела, прогулявший Пятидесятницу, тоже был тут. Тощий, кожа желтая, под глазами большие черные круги. Желтый с черным – как насекомое. Он тут надолго не задержится, ему дали всего четыре года колонии за «нарушение общественного порядка во время богослужения». Дело было 15 августа, в Ванне. Он выпил на солнцепеке литр сидра, встал на пути у крестного хода – в зубах сигарета, руки в карманах, на голове картуз – и посоветовал аббату идти трахать ангелов.

Тюремный священник, не глядя на нас, бормотал:

– В праздник Пятидесятницы Дух Святой говорит вам, что существует выход, возможный исход, перспектива будущего, что всегда есть второй шанс.

Я улыбнулся.

Выход, исход. Я с шести лет его ищу. Какой еще второй шанс? Какая перспектива будущего? Священник обращался не к нам. Он бубнил себе под нос, глядя в пол. Не хотел встречаться глазами с заблудшими овцами.

Несомненно, отец Брику мечтал о другой церкви, другой пастве. В мечтах он видел себя на кафедре в Сен-Жеране, проповедующим о Царе-Христе самым набожным, самым славным жителям Ле-Пале. Труженики-мужья, верные жены, воспитанные дети. Или того лучше – он служит мессу в соборе Святого Петра в Ванне перед сотнями коленопреклоненных прихожан, в окружении певчих, среди свечей и ладана. Он уже не отец Брику, а его высокопреосвященство монсеньор Брику – папа Пий XI назначил его кардиналом. Постепенно он становится доверенным лицом Папы Римского, правой рукой земного наместника Христа, и ему остается только ждать благочестивой кончины и беатификации.

Мы знали о гордыне капеллана. Даже надзиратели смеялись над ним у него за спиной. Он твердил, что ему здесь не место. Что это временная должность. Что вскоре ему предстоит куда более увлекательная деятельность. Ему было пятьдесят шесть лет. Выход, возможный исход, второй шанс. Он говорил о себе.

– Может быть, и вы предавали, может быть, вы впадали в заблуждение, замыкались в себе, в своем чувстве вины, неверии в свои силы. Сегодня Христос говорит вам, что существует возможный выход, второй шанс.

Наконец он посмотрел на Пчелу, на меня. Два будущих каторжника с непокрытыми головами. Подонки, паразиты, как называл нас директор. Те еще прихожане, паства, в которую бес вселился. На нас только силы впустую тратить. Я молитвенно сложил руки, зажав между пальцами мамину жемчужно-серую ленту.

Ни Пчела, ни я исповедоваться не стали, и капеллан сам выпил вино и причастился.

– Евхаристия – это не награда для безупречных, это сила, которая помогает нам двигаться вперед в нашей человеческой и христианской жизни. И соединение с Богом во Христе призывает нас к единению с нами самими и с другими.

– Аминь, – ответили мы.

Прежде я никогда не ходил к мессе и, когда попал в Бель-Иль, думал, что это какое-то бретонское слово.

Кардинал отпустил нас. Месса закончилась.

Он ни разу нас не тронул. Крутые парни заставляли младших им отсасывать, одни надзиратели их лапали, другие глазели на нас в душевой или раздевали догола всякий раз, когда наказывали. Но капеллан – нет. Он один, кроме медсестры, сочувствовал новеньким. Нет, он их не защищал. Лишь просил держать свои горести при себе, не плакать прилюдно и очень усердно молиться.

Ле Гофф поставил меня во главе нашего отряда. Мы, тридцать юнг, попарно направлялись к ферме. Нас конвоировали пять охранников. Франсуа-Донасьен де Кольмон стоял, прислонившись к открытой дверце своего «пежо–201», и смотрел, как мы уходим. После того как он сбрил бороду, оставив только суровые усы и белую эспаньолку, мы прозвали его Козлом.

– Шарлю Моррасу подражает, – пошутил однажды утром Ле Гофф.

Он сказал это слишком громко, тут же спохватился и покраснел. Вечером всезнайка Озене объяснил нам, что этот Моррас – киноактер, и даже снимался вместе с Морисом Шевалье в фильме «Дрянной мальчишка». Он смотрел этот фильм в Париже как раз перед тем как попал сюда. Билетерша, которая с ума по нему сходила, тайком провела его в темный зал после начала сеанса. Правда, когда фильм вышел, Озене было всего-навсего девять лет, и он был не из Парижа, а из Бреста. Но никто не осмелился возразить.

Всякий раз, как мы выходили за пределы колонии, Козел навязывал нам свое безмолвное присутствие. Пенсне, костюм-тройка, крахмальный воротничок с отогнутыми уголками, шелковый галстук, коричневые бархатные гетры – он напоминал всем, что повсюду на острове воплощает собой закон и порядок.

Выйти за ворота – всегда счастье. Даже ради того, чтобы оказаться на ферме. За стеной – узкая дорога, дикие травы, море, тень крепости, запахи, краски, огни свободы.