Бешеный - Шаландон Сорж

– Маршируйте так, чтобы вас в Локмарья было слышно! – заорал Шамо.

И принялся печатать шаг, точно на параде. За ним рванули Ле Гофф и Ле Росс, а мы – следом за ними, размахивая руками. Отряд негодяев. Я состроил уголовную рожу. Берет надвинут на глаза, все пуговицы застегнуты, башмаки начищены. По городу мы шли, нахмурив брови, стиснув челюсти и презрительно поджав губы. Мы – колонисты. Это мы обворовываем богачей, грабим их квартиры, крадем рыбацкие лодки. Шалопаи. Сорная трава. Сброд. Прячьте, дамочки, ваших дочек, ваши кошельки и драгоценности. По вашему городу шествуют отбросы человечества. Впрочем, все это написано в газетах. Каждая статья про исправительную колонию – что смертный приговор. Не заведению, а его заключенным. Как пропадет курица с заднего двора или мешок из двуколки – так газеты обвиняют От-Булонь. А меня это устраивает. Я питаюсь их ненавистью. Упиваюсь страхом приличных людей, когда выхожу за ворота и иду к учебной лодке. Те, что постарше, отводят глаза или переходят на другую сторону. Наши ровесники готовятся к драке. Если хлюпик один, он отворачивается. Но, собравшись вместе, они на нас глазеют. Сидят на своих велосипедах и задирают нас. Не кричат, вообще ничего не говорят, но ухмыляются, как в кабаке, пялятся, как под конец танцульки, – словом, нарываются на драку. Если с ними подружка, они, смеясь, ее обнимают. Делают все напоказ. Напоминают нам, что они свободны, а мы за решеткой. Один раз парочка долго целовалась, пока мы шли мимо. Парень стоял к нам спиной, девица прислонилась к стене. И, не переставая целоваться, смотрела на нас. Его язык у нее во рту, а она нам в глаза заглядывает. Всем колонистам, от первого ряда до последнего. Когда мы прошли, парочка громко засмеялась, радуясь своей удачной шутке. А мне-то что. Волосы девушки, ее руки, сплетенные у него на затылке, ее блузка в цветочек, туфли с квадратными каблуками. Я ворочался по ночам, вспоминая, как она на меня смотрела.

Четыре километра строевым шагом. По городу, потом за город. Несколько всполошившихся семей, любопытные туристы, мамаша, тянущая за собой дочку, которая не хотела потерять нас из виду. Только духовой оркестр колонии не распугивал обывателей. Когда по случаю 14 Июля оркестр морского отделения торжественным маршем проходил через Ле-Пале, улицы улыбались воспитанникам. Полсотни музыкантов. Пять малых барабанов, один большой, горны, трубы, рожки, кларнеты, отглаженные форменки, береты с помпонами, подтянутые ремешки – каторжники в маскарадных костюмах деток-паинек. Толпившиеся на тротуарах зеваки знали, что эти музыканты не безнадежны. Наименее испорченные и наименее кровожадные из нас, грамотные – элита и честь колонии Бель-Иля. Так что им едва ли не аплодировали. Зрители были уверены, что этот убогий парад – доказательство исправления.

Нам повстречались два жандарма на велосипедах. Они отдали честь обогнавшей нашу колонну бордовой директорской машине и Ле Гоффу с его медалями, а тот вскинул голову и поднес к фуражке раскрытую ладонь. Я уже видел вдали возвышавшуюся над фермой колокольню. Нам предстояло работать в Брюте три недели, возвращаясь ночевать в колонию. Утром туда, вечером обратно, рот полон сена, ноги гудят от усталости. Жалкий ужин, упасть без сил, подъем в половине шестого, равнение на флаг в большом дворе, построение у ворот. И шагом марш! Каторжники снова идут на работу. И от стука наших деревянных подошв город бросает в дрожь.

На второй неделе на меня наехал сторож из Брюте. Я сел отдохнуть, прислонившись к тюку сена, на запястье у меня была повязана серая шелковая лента. Он подкрался сзади.

– Ты что, на каникулах здесь?

Сгреб меня и швырнул на землю. А потом смерил взглядом, сунув руки в карманы.

– Это ты Злыдень? Меня предупреждали, что ты хулиган!

Я поднялся:

– А ты сам-то кто?

– Не смей так со мной разговаривать, скотина.

Он угрожающе придвинулся. Я выдержал его взгляд.

– Я – моряк, и командуют мной Шотан, Ле Гофф и Наполеон, а не грязная деревенщина.

Он замахнулся. Я перехватил его руку.

– Бонно!

К нам подбежал Крыса. Я отпустил крестьянина. Тот влепил мне пощечину.

– Ко мне, Бонно, – проворчал надзиратель.

Хлопнул себя по ляжке. Я не сдвинулся с места.

– Плохо вы воспитываете свою шпану, – бросил деревенский наставник.

– Бонно, – повторил Крыса.

Я подобрал берет и шагнул вперед.

И все рассказал. Да, я отдыхал, но не надо было толкать меня на землю. И я слушаюсь его, Крысу, Ле Гоффа и надзирателей из морского отделения, а не всякого встречного-поперечного.

Крыса сверкнул глазами. Я знал, что польстил ему. Присягнул на верность.

А потом он посуровел.

– Здесь, Бонно, ты тоже в колонии. – Уперся кулаками в бока. – Такое же начальство, та же дисциплина.

Крестьянин неласково смотрел на меня.

– И когда ты проявляешь неуважение к мсье Тюалю (его звали Тюаль), ты проявляешь неуважение ко мне.

Крестьянин выпятил грудь.

– Ясно, Бонно?

Я вздохнул:

– Ясно, начальник.

Он велел мне извиниться перед Тюалем и в наказание добавил еще неделю на ферме. На обратном пути я все время сбивался с ноги, и руки еле двигались. С каждым днем я все больше выдыхался. Даже поверка в снегопад, маневры с утра, гимнастика под дождем – все это давалось не так тяжело, как ворошить их поганое сено. И к тому же это слишком напоминало мне ферму моего дяди.

На следующий день я заметил кучу сена, оставленную снаружи, у стены амбара. Я ходил туда-сюда с полной тачкой и мечтал его поджечь. Я так и видел это во всех подробностях. Сено было сырое, загорелось только с третьего раза. А потом взорвалось. Как элеватор, полный газа и пыли. Пламя перекинулось на здание, на гору сена, сваленную из тысяч наших тачек. Я отомстил Брюте. Это было великолепно.

До конца рабочего дня я парил над землей. Башмаки мои были легкими как перышки, спина не ныла. На обратном пути я был уже не каторжником, а мстителем, которому скоро будет аплодировать вся колония.

Именно эта грёза и навела меня на мысль.

На следующей неделе мы сговорились с Арманом Вьяларом. Он работал в жестяном цеху, а его младший брат Люсьен – на ферме Брюте. В детстве отец их бил, двоюродный брат приходил среди ночи их раздевать, мать пила, и они сбежали вместе. В первый раз их арестовали за бродяжничество и поместили в приют. Они и оттуда удрали, и их поймали с поличным, когда они пытались украсть колбасу и двухкилограммовый хлеб у доставщика. Приговор? Отправка на Бель-Иль и заключение до двадцати одного года, до совершеннолетия.

Я никогда ничего не имел против Армана, но другие колонисты его изводили. С его братом на ферме тоже плохо обращались.

– Педерасты, – сболтнул о них Жан Судар.

Каиды этим воспользовались – сделали их своими «подружками». Но мне-то что, мне до фонаря были как братья Вьялар, так и крутые. Как те, кто орал, так и те, кто рыдал.

С меня довольно было моих цепей.

– Думаешь, сможем? – спросил я у него.

Вьялар сказал – да. Он добудет бумагу и сворует в прачечной пару химических спичек. Люсьен зажжет огонь поздно вечером, когда мы, моряки, уже уйдем. Тюаль был одним из мучителей Люсьена. Когда этот гад ночью дежурил, он раздевал мальчика в своем кабинете. И ставил на колени.

– Ты не раздумал писать ему? – спросил Вьялар.

Сам он едва умел читать.

Нет, не раздумал. Если бы Тюаль не унизил меня, я закрыл бы глаза на его мерзости, как все остальные. Но он меня унизил, и этого я стерпеть не мог.

Старший из братьев подкупил ученика сигнальщика, почти совершеннолетнего парня, и тот за недельную пайку хлеба и в обмен на кое-какие услуги принес ему рулон бумаги верже, достаточно длинный для метровой полосы. Такую бумагу ученики лоцманов использовали для того, чтобы учиться рисовать и читать морские карты. Еще он дал мне мягкий карандаш, который выкрал из сумки управляющего.