Бешеный - Шаландон Сорж

– Ты баловался с ядовитыми растениями?

Рыжая задала вопрос, сидя ко мне спиной и продолжая делать перевязку.

Я не ответил.

– Ты пил отвар из ядовитых ягод? – спросил Верхаг.

Некоторые воспитанники травились, чтобы заболеть. Другие натирали глаза крапивным соком. На кухне один парень отрубил себе палец. Его перевязали и на два месяца отправили в карцер. Я тайком съел сырыми и нечищеными три старые грязные картофелины. С утра у меня начался понос и болел живот.

– И все это как раз в тот день, когда тебя переводят в сельскохозяйственное отделение помогать на сенокосе. – Он улыбнулся. – Неудачно вышло, да?

Я промолчал.

– А знаешь, какая расплата ждет за умышленное членовредительство?

Да, я знал. Суд, полицейский участок, штрафной изолятор.

– Мсье, клянусь вам, я ничего такого не делал!

Он мне не верил. Четверо колонистов, которых, как и меня, отправили на ферму Брюте, взбунтовались, опрокинули кровати и отказались выходить из спальни.

– Мы моряки, а не деревенщина! – вопил один из мятежников.

Я тоже больше не был майеннским крестьянином. Не хотел возвращаться к сену и коровьим задницам. Разве что в стогу мог бы поспать.

Мы уже гордились тем, что мы – матросы, пусть и ненастоящие. Даже не юнги, а горе-мореходы, выполняющие маневры на суше, на учебном трехмачтовике. Мы повторяли действия моряков на шхуне длиной двадцать три метра, выброшенной на берег, скованной бетоном на внутреннем дворе. Они хотят придирками и битьем сделать из нас помощников кочегаров? Так пусть бросают нас в трюм, привязывают к рее, как настоящих мятежников, только не сдают напрокат землевладельцу. Даже работающему на колонию богачу. Мы – заключенные, колонисты, а не бесплатная рабочая сила. Не сезонные работники и не батраки. В семь лет я собирал яйца и кормил свиней. Но сейчас мне восемнадцать. И семья меня бросила. А колония взяла под крыло? И хочет уберечь своего воспитанника от плохого влияния улицы? Исправить с помощью труда? Так зачем стесняться? Пусть учат меня настоящему ремеслу, какого черта! Я пришел с земли и про океан не знаю ничего. Если они хотят меня натаскивать, пусть поручат это волнам, ветрам и течениям.

Некоторые колонисты-моряки на несколько недель выходили в море на малом двухмачтовом паруснике «Араок», добывали сардину у берегов Испании. А я выходил всего два раза на бретонской учебной лодке с красным парусом – и только. Я никогда не бывал в открытом море. Никогда не видел, как чайки пикируют на полные сети. Едва успел услышать, как хлопает фок на ветру, и ни разу не отдалялся от берега. Морская колония делала из нас никудышных моряков. Мы вставали в пять утра, чтобы заступить на вахту. Изображали маневры. Марсовые лезли на мачты, мы делали вид, будто готовимся к отплытию, бросаем якорь, ложимся на другой галс, осматриваем такелаж, паруса, занимаемся починкой, попусту поддерживаем все в исправности. Полчаса на обед в молчании. Потом занятия в классах. Навигация по огням, причаливание, ограждение фарватера, рулевое управление. И возвращение на палубу, а там – другие работы. Починка рыбацких сетей, нарочно порванных неделей раньше, проверка шлюпок на шлюпбалках, затем поверка, построение в колонны по три – и в столовую.

В море юнга рискует жизнью. Его качает и мотает по палубе, он обдирает руки о мокрые канаты. Это настоящий моряк. Но здесь, во дворе, сидя верхом на рангоуте корабля-призрака, я не рискую ничем, разве что упаду и разобью коленку о бетон. В море воспитанников треплет шторм, они возвращаются на берег гордые, удалые, ходят враскачку. Но флаг нашей шхуны в большом дворе свисает вдоль бизань-мачты. Трехцветный флаг хлопает только тогда, когда морской ветер дразнит нас поверх стены. В море каждый колонист, который драит палубу, получает паек молодого матроса морского флота: 150 граммов мяса, 20 сантилитров кофе, 25 сантилитров вина по воскресеньям и 3 сантилитра рома. Нам здесь не дают ничего такого. Размоченный в супе хлеб, овощи и вода. Но я не сдаюсь. Я надеюсь, что когда-нибудь меня вызовет наш главный боцман, прежде служивший в торговом флоте:

– Бонно выходит в море!

Три года они меня держат в канатной мастерской. Я работаю не столько на нашу школу, сколько на оснащение тюремной администрации. Ну и пусть. Пока не вышел в море, лучше буду скручивать канатные пряди, чем ворочать вилами.

Никогда больше не стану работать в поле.

Рыжая медсестра помогла Малышу Мало слезть с кровати. Нога заживала, но он все еще слегка хромал. Сепсиса удалось избежать. Врач вернулся за свой стол и что-то писал на листке бумаги.

– Что вы записываете? – спросил я.

Он не взглянул на меня.

– Пищевое отравление. Два дня в лазарете. (Вот и хорошо. Он попался на удочку.) Не благодари.

Удивленное лицо:

– За что благодарить-то?

Он поигрывал ручкой, крутил ее между пальцами.

– За то, что помог тебе избежать наказания.

Я хотел заспорить, но он прижал палец к губам:

– Пожалуйста, не заставляй меня об этом пожалеть.

Я уставился на свои башмаки.

Рыжая, вытирая руки полотенцем, подошла ко мне:

– Не ты ли вчера вечером чистил картошку?

Молчание.

Доктор Верхаг посмотрел на медсестру, покачал головой и улыбнулся:

– Ну вот! Я же говорил, что это пищевое отравление.

Врач меня не выдал. Я никогда на него не нападал. Даже в фантазиях. Моей ненависти не хватит на то, чтобы калечить этого седого старика. Не хватит злости, чтобы разбить его круглые очки, разорвать его халат, покорежить его ледяной стетоскоп. Доктор Верхаг ни разу ничего плохого мне не сделал. Когда он называет меня Злыднем, слышать это почти приятно. Хотя ему и приходится сообщать о попытках самоубийства и выдавать симулянтов, между нами не будет крови.

Я провел два дня в настоящей постели. Не в деревянном крольчатнике с решеткой, а в чистой комнатке за задернутой занавеской. В первый вечер ко мне пришел доктор, а на следующее утро – медсестра. Она не позволила Шотану меня забрать. Тот хотел, чтобы я сегодня же отправился на ферму Брюте сгребать сено вместе с остальными. Рыжая показала ему предписание доктора – покой, бульон, пить много воды. И две ночи в лазарете. Для Шотана это была плохая новость. Я лежал, натянув простыню до носа и вцепившись в нее обеими руками. Полотняный щит, пахнущий чистотой и хлоркой. Шотан снял фуражку. Он всегда обнажал голову в присутствии людей более важных, чем он сам, – директора, врача, тюремного священника, главного старшины, учителя, начальников цехов. На него производили впечатление звания и белые халаты, даже форма медсестры. Для него, когда-то сына полка, после окопов Вердена ставшего надзирателем в колонии, белый халат был мундиром носителя знания. Шотан мог завидовать и даже ругаться, но благоговел перед человеком в белом халате.

Он дважды, наморщив лоб, перечитал врачебные предписания. Пытался разгадать зашифрованное сообщение. Поджал губы. Бумага его не убедила.

– Пищевое отравление чем?

Он говорил не со мной.

Медсестра развела руками:

– Поди знай. Может, в столовой что съел?

Шотан улыбнулся:

– Ну конечно, и заболел только он один.

Рыжая положила руку мне на лоб.

– Может, Бонно более нежный, чем другие?

Шотан расхохотался:

– Это Злыдень-то нежный?

Она не ответила. Не снимая руки с моего лба, прошептала мне:

– Температура у тебя спала.

Охранник снова надел фуражку. Открыл дверь.

– А я говорю, этот прохвост нарочно отравился, чтобы его не отправили в Брюте.

Медсестра обожгла его взглядом. Шотан снова ухмыльнулся.

– Мадам, он глаза бы вам выцарапал, если бы мог. – Он глянул на меня. – Вы слишком балуете этих бешеных.

И вышел за дверь. В коридоре откашлялся и потопал прочь.

Я стянул с лица простыню. Медсестра как-то странно на меня смотрела.