Бешеный - Шаландон Сорж

Мы целую неделю надеялись на возвращение беглецов из форта Фуке, но они не вернулись, и больше никто о них не упоминал. Один раз мы все же увидели их призраки – на ведущей к цитадели каменистой извилистой дороге, за папоротником и ежевикой. Я вместе с другими был в наряде по ту сторону стены – мы выносили параши за ворота. Озене заметил их и толкнул меня локтем.

Белая процессия, шествие кающихся грешников. Сгорбленные, за спинами тяжелые мешки на лямках. У некоторых на головах береты, у других островерхие соломенные шляпы. Один с непокрытой головой. Все шаркали деревянными подошвами.

– Раз-два! Раз-два! – долетали до нас крики охранников.

Призраки брели в ногу.

– Виньи, хочешь отведать моей дубинки?

Озене взглянул на меня и незаметно подмигнул. Клеман Виньи был одним из семерки мятежников.

Для начала – тяжелые работы, потом отправят в тюрьму или переведут в колонию с более строгим режимом. От рассвета до заката они добывали песок в бухте, расположенной в двух сотнях метров от цитадели, и перетаскивали мешки по крутым тропам вдоль ее стен. Бесплатная рабочая сила, чтобы содержать в порядке железнодорожный балласт. Другие таскали в заплечных корзинах морскую гальку, чтобы мостить дороги Франции.

– Знаешь, по мне, лучше выносить за друзьями парашу и разбрасывать дерьмо по полям, – улыбнулся Озене.

Через несколько дней после перевода на Бель-Иль его тоже приговорили к этой «пытке камнями», так у нас это называлось. Целую неделю наполнять мешки песком и перетаскивать их. Это было в июле. Ломтем серого хлеба не наешься. Некоторые, не выдержав тяжелой работы, теряли сознание от голода и усталости. И все успевали задолго до конца дня выхлебать свою четверть литра колодезной воды. Кое-кто пробовал пить морскую воду, но от нее становилось плохо. На третий день Озене и еще трое, чтобы продержаться, стали пить свою мочу. Они поклялись сохранить это в тайне, но охранник застукал одного из них, когда тот писал в стакан.

– Ты свинья! – заорал он и замахнулся дубинкой.

Наутро стаканы у них отобрали.

Я только раз попытался выбраться за ограду. Колонию окружает шестиметровая стена, скрывающая от нас океан. Мы были втроем. Мне тогда было тринадцать, и меня только что привезли в От-Булонь. Мы решили, воспользовавшись тем, что ведутся работы, забраться в кузов со строительным мусором и старыми досками. Мои друзья так и сделали, а я не решился. Бежать? Но куда? Мы на острове. За нами погнались бы жандармы, и наш побег завершился бы на пляже Пор-Гана или на скалах. Украсть лодку? А дальше что? Перевернуться, высматривая огни Киброна? Или даже так: мы в лодке, гребем к берегу. И что? Нам все удалось? Направляемся к Оре? К Ванну? С нашими каторжными рожами, в наших робах, белых рабочих куртках, в которых мы смахиваем на штукатуров? Ага, как же! Стянуть шмотки с веревки в чьем-нибудь саду, нахлобучить картуз, найти велосипед, рвануть к вокзалу, сесть в поезд без билета и спрятаться на подножке? А что потом? Добраться до Парижа, затеряться в толпе, связаться с апашами [2] и батиньольским сбродом. Круто изменить жизнь. И что? Украсть с прилавка окорок, услышать свистки жандармов и топот погони, поскользнуться, растянуться на мокрой мостовой и получить сначала утяжеленной свинцом пелериной, а после дубинкой. А затем – тебе, мальчик, сколько лет? Тринадцать? Тебя ждет морская исправительная колония, Бель-Иль. Ты только что оттуда? И немного задаешься? Тогда тебя ждет Эйс, донжон преступников. Ну и вот, я отказался от побега. А остальных в тот же вечер поймали в ландах.

Рифы, течения, штормы. С острова не сбежишь. Идешь вдоль его бесконечно тянущихся берегов, проклиная море. Хотя некоторые попытали счастья.

Я еще помню, как это было. К тому времени я провел здесь два года. Трое старших вышли в море на шлюпке, с ними был всего один моряк-надзиратель. Они избили его, связали, бросили в трюм, угнали лодку и переправились на континент. Их задержали, едва они сошли на берег. В другой раз четверо заключенных в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет подняли бунт на борту «Сарьена», учебной лодки. Главарем у них был Гоазампи. Мелкий воришка. Они до смерти забили веслами охранника Бурлю, а потом вздернули его на мачте, на стаксель-фале. На этот раз их искали всем островом. Их окружили, и они чудом избежали самосуда. Их надежды закончились в Лорьянской тюрьме. И им еще повезло. Тюремный священник как-то сказал нам, что бухта Киброн – кладбище колонистов, которых пощадили болезни.

Шотан, Ле Гофф, Наполеон, Ле Росс, Шамо́, Чубчик, Крыса, все эти громилы в мундирах, усачи-тюремщики, проспиртованные горланы, житья нам не дают. Они говорят – это исправление. Говорят, что хотят наставить нас на путь истинный. Внушая нам, что такое честь, они колошматят нас дубинками и грязными башмаками. Они оскорбляют нас, жестоко истязают, наказывают, отправляя в карцер, – это тесная и темная каморка, могила. С утра до ночи нам кто-то угрожает. Они гнут нас, ломают, перемалывают, месят, как тесто. Хотят, чтобы мы стали мягкими и гладкими, как белая булка. В полицейский участок всех лодырей, паразитов, хулиганов. Влепить как следует выродкам, дефективным, неисправимым. В карцер гаденышей. Младших ломать, старших давить, душить мечты одних и ярость других. Превращать этих висельников в будущих солдат, потом в мужчин, потом в ничто. В призраков, которые будут скитаться по жизни, как по тюремным коридорам, – заискивающие, робкие. Поплетутся на завод пристыженные, как на исповедь. Никогда не взбунтуются. По субботам будут забываться на танцах с какой-нибудь девчонкой. И женятся на ней спьяну или по залету. Нищенская жизнь, безрадостная, беспросветная. А потом однажды утром ни с того ни с сего умрут с застывшей на лице маской бель-ильского мальчика.

Морская и сельскохозяйственная исправительная колония От-Булонь построена на земляной насыпи перед наружным рвом цитадели Вобана. Отвесная черная стена над обрывистыми бухтами должна подавлять малолетнюю шпану. Нас истязают работой, наши тела морят голодом, наши умы иссушают. Наставники говорят, что хотят сделать из нас матросов, но занятия по управлению кораблем, в парусной и канатной мастерских нас только выматывают. На ферме Брюте они хотят сделать из нас крестьян, но полевые работы – наказания, чтобы вытянуть из нас все силы, и больше ничего. После этого от нас остаются только тени, которые ночью валятся на свои подстилки. Но зачем нас изнурять, если мы – узники острова? Высокая ограда, пять унылых бараков, зарешеченные общие спальни, столовые с их тишиной – ничто на суше не сравнится со свирепостью моря. Даже наши охранники в их фуражках как у сторожа на переезде, в куцых штанах, жеваных куртках с недостающими пуговицами, с их лоснящимися от дешевого вина и порыжевшими от табака усами – всего лишь прислуга океана. Это он – наша высокая ограда. Наша настоящая тюрьма. Океан – наш самый безжалостный сторож. Тот, кто всегда за нами надзирает и решает, жить нам или умереть.

2. Адское пламя

Доктор Верха́г разглядывал меня. Я сидел на кровати в трусах, упираясь в пол босыми ступнями.

– Как ты это проделал, крутой парень?

Я пожал плечами:

– Никакой я не крутой.

Врач устало отмахнулся:

– Ладно, Злыдень, как ты это проделал?

Я не стал цепляться к словам. Посмотрел на него.

– Как я проделал что?

– Рвота, жар. Как ты этого добился?

В соседнем боксе, за палатой для заразных, медсестра бинтовала ногу Малыша Мало, колониста из столярной мастерской. Он повредил ее, пытаясь поднять слишком тяжелые для него доски. Медсестра была из Созона. В белой блузке с длинными рукавами, в белом переднике и с длинным покрывалом, плотно обхватывающим лоб, она напоминала монахиню. Мы не знали, как ее зовут, и называли Рыжей из-за веснушек на светлой коже и выбившихся рыжеватых прядок. Она приходила в исправительную колонию два раза в неделю и единственная разговаривала с нами как с детьми.