Жизнь в белых перчатках - Махер Керри

Ренье стоял вплотную к Грейс, уткнувшись подбородком ей в плечо. Она ощущала его тело и исходящее от него тепло. Они вместе смотрели на открывшуюся их взорам красоту.

— И все это — твое, любовь моя, — прошептал Ренье на ухо Грейс, и по ее спине пробежала дрожь, в которой смешались вожделение и благоговение.

«Этого не может быть», — хотела сказать она, но вместо этого проговорила:

— Это самое прекрасное, что я видела в жизни.

— Надеюсь, оно окажется достойным тех жертв, на которые ты идешь, — сказал Ренье.

После этих слов эмоций в душе Грейс стало слишком много, они захлестнули Грейс с головой, и она почувствовала, как защипало повлажневшие глаза. «Только не плачь», — велела она себе и, чтобы не дать слезам хлынуть потоком, повернулась к Ренье, молча взяла у него фонарик, положила на землю, а потом поцеловала своего нареченного со всей страстью, которой хватило для того, чтобы в душе и в сердце изгладилось все остальное.

Официальная свадьба состоялась в соборе Святого Николая, и ее транслировали на весь мир. «Больше всего зрителей собрал спектакль из моей жизни», — пошутила про себя Грейс. Но накануне, 18 апреля 1956 года, она надела розовое платье длиной до середины икры — нечто похожее наверняка создала бы для нее ради такого случая Эдит — и встретилась с князем Ренье в тронном зале дворца. Там, в присутствии лишь родни и самых близких друзей, состоялась задушевная, но долгая церемония бракосочетания, проведенная Марселем Портанье, президентом государственного совета, директором юридической службы Монако и ответственным за гражданские статусы членов княжеской семьи.

Мсье Портанье говорил о преданности и самопожертвовании, потом зачитал из гражданского кодекса казавшийся бесконечным список прав и обязанностей князя и княгини, а также сто сорок два самых ошеломляющих титула, которые Грейс получила теперь наравне с его светлостью князем. Заблаговременно ознакомившаяся со всеми этими деталями, она обнаружила, что отключилась от происходящего и практикуется в трюке, которому обучилась в Академии на курсе артистического движения. Она сидела совершенно неподвижно, будто каменная статуя, и слышала за спиной всевозможные звуки — шорохи, пыхтение, вздохи; кто-то сморкался, кто-то посапывал. Ей было непросто не рассмеяться от этих разнообразных проявлений человеческой сущности, но благодаря усвоенному когда-то упражнению публичное чтение закона удалось стерпеть.

Ее затянутая в перчатку рука дрожала, когда она писала свое имя в книге регистрации, сердце с опасной скоростью гнало кровь по жилам и колотилось так громко, что удары отдавались в ушах. Но когда подпись была поставлена, пришло облегчение. Сердце замедлило свое биение, когда Ренье тоже расписался в книге, а потом поцеловал ее на виду у всех собравшихся, и Грейс почувствовала себя свободнее и счастливее.

— Ты готова принять поздравления своих подданных? — спросил он, по-мальчишески подняв брови. В его голосе звучало предвкушение, как у ребенка в утро дня рождения.

Грейс не осмелилась заговорить, но кивнула со всей пылкостью, на которую оказалась способна. Ренье вышел с ней из тронного зала и подвел ее к мраморной балюстраде галереи Геракла. Держась за руки, они посмотрели вниз, на многотысячную толпу во дворе, которая разразилась ликующими возгласами, когда князь с новоявленной княгиней им помахали. Грейс улыбалась своей лучшей улыбкой этим людям, которые, по-видимому, полюбили ее, распространив на нее любовь к своему князю, а сама она в это время старалась черпать силы в тех, кто стоял сейчас позади нее и кому принадлежала ее любовь.

«Это совсем как в театре, — по-прежнему твердила себе Грейс, маша рукой и улыбаясь. — Ты в конце концов получила то, чего всегда хотела».

Потом, когда она мысленно обращалась к своей свадьбе, именно этот день вспоминался с особенной теплотой и ясностью. Следующий день — в который она надела платье, придуманное и сшитое для нее «Эм Джи Эм», — был отягощен драгоценностями и символизмом, переполнен молитвами и фотографами и прошел как в тумане.

Будучи католичкой, Грейс хотела почувствовать, что религиозная церемония для нее важнее светской, и ожидала, что ее душа наполнится неземным блаженством, когда монсеньор Барт, епископ Монако и отец Картин из Филадельфии — его участие в таинстве было компромиссной мерой, которую отец Такер придумал, чтобы умилостивить родителей невесты, недовольных местом проведения свадьбы, — венчали их под ляписно-золотой мозаикой с изображением Бога Отца и Бога Сына на куполе, вздымавшемся над их склоненными головами. Однако она так изнервничалась от всего, что происходило раньше, и так жаждала, чтобы это действо наконец-то закончилась, что обнаружила: ей трудно отнестись ко всему происходящему иначе, чем к спектаклю, для которого пошили самый замечательный костюм за всю ее карьеру.

Грейс помнила, как, преклонив колена перед алтарем в своем тяжелом благопристойном платье, радовалась прохладному весеннему утру, ведь собор Святого Николая невелик и от большого числа народу на скамьях в нем становится тесно и жарко. Органная музыка была прекрасна, хор — безупречен, тем не менее они звучали слишком громко для такого помещения, вызвав у Грейс подобие клаустрофобии. Когда она наконец поднялась, понимая, что таинство почти завершено, то почувствовала громадное облегчение.

Наконец настало мгновение, когда Ренье мог беспрепятственно поцеловать ее перед лицом Бога. А затем все их друзья принялись аплодировать, выкрикивать поздравления и свистеть, в точности как на американских венчаниях, и Грейс это очень порадовало. Когда она повернулась ко всем этим людям, которые стояли и смотрели на нее и Ренье — ее мужа, — то увидела слезы на глазах, улыбки и прижатые к груди руки.

Пока они шли по нефу, Грейс держала Ренье за руку, улыбалась и шептала слова благодарности родным и друзьям на скамьях. Потом тяжелые двери кафедрального собора с грохотом и скрипом распахнулись, и она смогла разглядеть проблеск восхитительной синевы того самого моря, которое произвело на нее такое впечатление ночью, проведенной с Ренье в Ла-Тюрби. Оно идеально смотрелось в обрамлении прямоугольного дверного проема, который, впрочем, немедленно заполнили жители Монако и представители прессы, и вид на море исчез.

Глава 30

1976 год

Когда Энгельберт Хампердинк вышел на сцену во время ежегодного Гала-бала Красного Креста и его баритон будто накрыл все вокруг бархатным покрывалом песни «Освободи меня», Грейс почувствовала, что впервые за несколько недель может вдохнуть полной грудью.

Вначале Каролина угрожала бросить университет. Грейс лишь предполагала, что это связано с зарождающимся романом дочери, героем которого стал таинственный Филипп Жюно, по материнскому мнению Грейс слишком старый для девятнадцатилетней Каролины — целых семнадцать лет разницы!

Потом был очень милый телефонный звонок Джея Кантера. Речь шла о фильме «Поворотный пункт», в котором, как выразился Джей, представлялась «редкая для женщины определенного возраста возможность возобновить свою карьеру». В горячке Грейс вновь пережила всю боль от своей юношеской глупости, когда она не послушала Риту и Эдит, надеясь, что даже после запрета в Монако фильмов с ее участием Ренье все-таки сумеет понять, что ей необходима актерская деятельность. Боль от слишком позднего осознания того, что она переоценила его любовь к себе, была невыносима. Но так сильно переживать из-за того, с чем Грейс ничего не могла поделать, вообще не стоило, поэтому после приличествующего дня «раздумий» она перезвонила Джею, чтобы вежливо отказаться.

К тому же, если быть честной (а Грейс понимала, что подобную роскошь может разрешить себе лишь внутри себя самой), устраивать гала-балы ей до смерти надоело. Она занималась этим с пятьдесят шестого года, то есть уже целых два десятилетия. После вторичного появления Жозефины, которая в семьдесят четвертом году в последнюю минуту заменила Сэмми Дэвида-младшего, Грейс испытывала искушение передать эту ответственность кому-нибудь еще. Да и как могло быть иначе, если тогда ее дорогая подруга спела «Одинокий блюз любви» чуть ли не в последний раз в жизни?