Наследник 4 (СИ) - Шимохин Дмитрий

Мы двигались быстро, плотной колонной, стараясь не растягиваться. Улицы были завалены мусором, где-то валялись брошенные вещи, виднелись следы крови. Воздух был пропитан дымом и гарью — горели дворы, где жили поляки. То тут, то там попадались их трупы, растерзанные толпой. Те же, кто встречался нам на пути, заслышав наш клич «За царя!», шарахались в стороны, испуганно или недоуменно глядя нам вслед. Лишь изредка из подворотни раздавался враждебный выкрик или летел камень, но вступать в бой с нашим внушительным и организованным отрядом никто не решался.

Путь к Кремлю был недолог, но казался вечностью. Наконец впереди показались башни и стены древней крепости. Спасские ворота были открыты настежь, но охранялись усиленным караулом стрельцов. Увидев наш отряд, они заколебались, но, услышав знакомый клич «За царя Дмитрия!» и признав меня, тысяцкого пропустили без возражений, лишь провожая тревожными взглядами.

Внутри Кремля царил хаос, но иного рода, чем на улицах города. Здесь толпились растерянные придворные, лежали тела убитых — в основном поляков из царской охраны и свиты Мнишека, но были и русские. Следы недавнего боя были повсюду. Гул голосов, лязг оружия, тревожные крики эхом разносились по площади.

— К палатам! Живо! — скомандовал я, направляя коня к видневшимся впереди царским палатам.

Чем ближе мы подъезжали, тем яснее становилась картина. Перед входом в палаты на площади застыли в нерешительности две сотни стрельцов. Они были при оружии, но явно не понимали, что происходит и чьи приказы выполнять. Их командиры либо были убиты, либо перешли на сторону заговорщиков.

Рядом с ними плотным кольцом стояли вооруженные люди — боярские дети, дворяне, челядь — это был отряд Шуйских и их союзников. Они держали оборону, не подпуская никого ко входу. И у их ног, на земле, залитой кровью, лежал… царь Дмитрий.

Он был еще жив, но тяжело ранен — голова разбита, одежда разорвана и пропитана кровью, лицо искажено болью и, кажется, ужасом, а еще нога вывернута в иную сторону. Рядом с ним валялась сабля. Верные телохранители-иноземцы, пытавшиеся его защитить, лежали мертвые.

А над всей этой сценой, словно победитель, стоял князь Василий Иванович Шуйский. Рядом с ним — его братья, Дмитрий и Иван Пуговка, а также Голицыны, Татищев и другие знатные заговорщики. Лицо Василия Ивановича было спокойным, почти бесстрастным, но в глазах горел холодный огонь торжества.

Наш отряд остановился как вкопанный. Мои люди с ужасом и гневом смотрели на поверженного царя и торжествующих бояр.

Шуйский медленно повернул голову в нашу сторону. Увидев меня во главе прибывшего отряда, он не выказал ни удивления, ни страха. На его губах появилась ледяная, презрительная усмешка.

— А, и Андрюшка! — выплюнул он с презрением. — Явился, не запылился! — произнес он громко, так, чтобы слышали и стрельцы, и его люди, и мои воины. — Вот и еще один воренок подъехал. К своему дружку спешил? Да опоздал малость.

Глава 6

Глава 6

Наш отряд остановился как вкопанный. Мои люди с ужасом и гневом смотрели на поверженного царя и торжествующих бояр. Василий Шуйский, стоявший над раненым Дмитрием, медленно повернул голову в нашу сторону. На его лице не было ни удивления, ни страха — лишь холодное торжество победителя. Он собирался что-то сказать, но я опередил его, не в силах сдержать гнев и омерзение при виде этой сцены.

— Ах ты, Васи́лька! — выкрикнул я, чтобы слышали все: и мои воины, и его приспешники, и растерянные стрельцы. — На государя помазанного руку поднять посмел⁈ Кровью царской землю обагрил! Я — князь Андрей Старицкий, Рюриковой крови! А ты — пес смердящий! И не тебе, псу, на меня брехать и суд рядить!

Мои слова прозвучали как удар грома на затихшей площади. Братья Шуйские дернулись. Его люди угрожающе шагнули вперед, руки легли на эфесы сабель, послышался сухой щелчок взводимого пистольного курка. Сам Василий Иванович на мгновение застыл, затем на его лице отразилось нечто вроде ледяного презрения, смешанного с досадой на мою дерзость. Усмешка, которая только что играла на его губах, исчезла.

— Пес? — тихо переспросил он, но голос его звенел от ярости. — Ты смеешь так говорить, воренок? Да какой ты Старицкий? Ты приспешник вора, что посмел себя выжившим Дмитрием назвать! Ты с ляхами пировал, молча смотрел, когда они веру нашу поносили! Воренок и есть, как и он, — и Шуйский пнул ногой стонущего «царя». — Разве истинно православный царь стерпел бы, что ляхи тут хозяйничают, что веру нашу поносят? Никакой он не царь, то мое слово!

— Врешь, пес, — неожиданно подал голос Дмитрий, превозмогая боль. — Меня мать признала!

Мои люди и люди Шуйского стояли друг против друга, разделенные лишь несколькими шагами напряженной тишины, готовые сцепиться насмерть. Воздух, казалось, загустел, звенел от ненависти. Колеблющиеся стрельцы растерянно переводили взгляды с меня на Шуйского, не зная, кому верить. Судьба бунта и моя собственная висели на волоске и зависели от того, чью сторону примет эта вооруженная, но дезориентированная масса.

И в этот самый напряженный момент со стороны Спасских ворот послышался отчаянный, нарастающий конский топот. Все головы повернулись на звук. На площадь вылетели три всадника. Лошади были в мыле, бока их тяжело вздымались, одеяния людей — в пыли и грязи, лица — возбужденные и красные. Среди них был князь и Боярин Голицын, он осадил коня прямо посреди площади, между нашими рядами и людьми Шуйского, и, не обращая внимания ни на кого, зычно, на всю Ивановскую, завопил:

— Слово царицы-инокини Марфы! Слово матери!

Все замерли. Даже Шуйский удивленно вскинул бровь. Имя Марфы Нагой, матери убиенного царевича, той, что признала Лжедмитрия своим сыном и тем самым открыла ему дорогу к трону, было у всех на устах.

— Царица Марфа… — продолжал кричать всадник, его голос дрожал от волнения или спешки. — Сказала слово свое! Перед всем честным народом и Богом сказала!

Он обвел взглядом застывшую площадь, его глаза горели фанатичным огнем.

— Сказала царица Марфа… — он набрал в грудь воздуха, — что сей человек… — Голицын указал рукой на лежащего на земле раненого Дмитрия, — не есть сын ее! Что вор он и самозванец! А истинного сына ее, царевича Димитрия, убили в Угличе по приказу Годунова! Отреклась она от него! Слышите⁈ Отреклась!

Слова эти упали в мертвую тишину и взорвали ее. Это было страшнее выстрела из пушки. Отреклась! Та, чьим признанием он держался на троне!

Я увидел, как лицо Шуйского озарилось мрачным, злым торжеством. Он хищно улыбнулся.

Реакция стрельцов была мгновенной. Все их сомнения, вся их нерешительность исчезли в один миг. Если сама мать от него отреклась — значит, Шуйский говорил правду. Значит, на земле лежит вор, обманщик, а они проливали кровь за него! На их лицах отразился гнев и стыд. Они стали поворачиваться к Шуйскому, опускать оружие или, наоборот, сжимать его крепче, скрипя зубами, но уже глядя не на меня, а на поверженного Дмитрия.

Мои люди за моей спиной ахнули. Поздей выругался сквозь зубы, сплюнув на камни. Дядя Олег схватил меня за руку, его пальцы стиснули мое предплечье как стальные клещи.

— Андрей… это конец…

— Ха, — в этот напряженный момент из меня вырвался смешок, а после я начал хохотать. Звонко, во всю грудь. Может, напряжение сказалось, может, еще чего. Но мне так стало смешно от этого театра абсурда. Мой смех летел во все стороны, отражаясь от стен Кремля, и на меня уставились с непониманием как свои, так и чужие.

Шуйский нахмурился, его кустистые брови сошлись на переносице. Голицын, привезший весть, смотрел недоуменно, теребя бороду. Стрельцы замерли в растерянности. Даже мои люди за спиной вопросительно переглядывались.

Я отсмеялся, вытер рукавом выступившие слезы. Безумие схлынуло, оставив место холодной ярости и расчету. Я выпрямился в седле, обвел взглядом площадь и снова обратился к стрельцам, которые все еще не знали, куда направить оружие.