Хорунжий (СИ) - Вязовский Алексей

Разобрался с оргвопросами и отправился к Платову отстаивать свои хотелки и получать последние указания. Пропустили меня к нему без задержек — судя по прибывшему пополнению, о глубоком степной рейде для разведки дороги знали все, кому положено. И со списком все получилось отлично — так всегда бывает, когда начальству что-то очень-очень нужно от своего подчиненного.

— Пойдешь, Петро, к корпусному квартирмистеру и все у него получишь, — обрадовал меня Матвей Иванович, подмахивая своей подписью мой запрос. — Выступай тотчас же. И слушай мой приказ.

Он выдал мне длинное наставление из многих пунктов, продублировав его бумагой. В нем о многом было сказано, любую мелочь постарались учесть. И о порядке следования на марше, и о стычках с противником, и даже о делах политических. Платов дописал пункт о тренировках с ружьями, раз уж я делал ставку на огневой бой: «Мишенной стрельбе обучать на привалах, за неимением досок стрелять в земляной вал».

Об организации лагеря было сказано так:

«Поланки в поле на привале устраивать по примеру легких турецких ретраншементов (1). Секреты держать строго. Караульным в секретах наказать для вернейшего застреливания противных наездников стрелять когда хотят без приказу».

Не забыл атаман и расписать мне тактику в будущих боях со степняками:

«Для притяжения противника, ежели он паче чаяния множествен, постовым казакам але пикетным заманивать его сколько можно длиннее, забавляя его и стрельбою, как и дротичным наездом с криком, а потом атаковать лавою, но не увлекаться — не забывать, что ретирада может быть ложной».

В политических делах мне предписывалось соблюдать осторожность. Киргизов из Младшего Жуза не обижать, верблюдов и коней, равно и провиант не отнимать — они есть наши союзники. Изыскать возможность войти в сношение с их султанами и передать просьбу походного атамана генерала от кавалерии Орлова продать нам верблюдов, выделить проводников, а коли есть у них охота присоединиться к нашему походу, то скомандировать к нам отряды конницы без большого обоза. Особо просить помочь нашей переправе через Ембу, называемую киргизами Гем-рекой.

В общем, документ мне выдали обстоятельнее не придумать — вероятно, так было принято в это время. Несколько сумбурно, на мой взгляд, но видно сразу: Платов за нас серьезно боялся и понимал, что от нас зависит судьба похода.

— Это тебе, хорунжий, на непредвиденные расходы, — удивил меня атаман, скосив глаза пузатый мешок — с серебряными монетами, как потом выяснилось. — Ты уже, Петро, не выросток, смотри, головы не теряй (2). Приду вас проводить.

Попытался я тот мешок поднять, аж пупок еле не надорвал. «Непредвиденные расходы» оказались дюже тяжелыми.

* * *

Построившаяся в два ряда сотня ела глазами своего любимого атамана Платова — старые и молодые, бородатые ветераны и безусые юнцы, впервые участвующие в только в рейде, но и в большом походе. Коренастые, щуплые, долговязые, сутулые — разные. Никто бы не сказал по их виду: «вот они, чудо-богатыри!» И тем не менее, они таковыми были — их выносливость, непонятно откуда берущиеся силы для преодоления немыслимых трудностей, они поражали. Я был уверен в этих людях, в их стойкости, отваге и несгибаемом характере.

Об этом сказал и Платов перед строем, пожелав нам казацкой удачи и наказав слушаться своего командира, то бишь меня, коего он произвел в квартирмистеры. Повысил в чине своим приказом, можно сказать, авансом. Я теперь не простой хорунжий. Целая сотня мне доверена, а про важность задания и говорить не нужно.

Я стоял перед своими людьми, чувствуя на себе их взгляды, ощущая вес бухарской шашки на боку и, что важнее, «вес» принятого несколько дней назад решения. Письмо сгорело в костре, но его пепел стучал в моем сердце. В горле пересохло, но не от холода или пыли. От осознания того, что сейчас я собираюсь им сказать. Я, человек из другого времени, буду говорить им об их долге, об их истории и миссии.

Оглядел строй, стараясь запомнить каждое лицо. Вот урядник Козин, седой, надежный, с Измаильской медалью. Вот Муса Тахтаров, хитрый, с раскосыми глазами, теперь мой денщик. Рядом, у отрядной повозки с припасами и котлами, стоит задумчивый гигант Кузьма Назаров, которого я выпросил в качестве фурлейта. Сверлит меня признательным взглядом. На правом фланге подхорунжий Богатыршин, пока темная лошадка для меня (о нем мне Муса шепнул, что видел унтера у платовского шатра — не иначе как засланный казачок?). На левом — молодцеватый и строгий Зачетов, ходивший в персидский поход. Все они — настоящие. Часть этой земли, часть этого времени. И они ждали моих слов.

— Братья! Господа станичники! — начал я, и мое горло, словно вспомнившее команды из прошлой жизни, выдало нужную интонацию — ту, что заставляет слушать. — Донское Войско поднялось в поход не ради забавы и не по прихоти государевой, как может показаться тем, кто не смыслит в большой политике и делах нашего Отечества. Нет! Мы здесь не просто так оказались, в этой суровой, ветрами продутой степи. Наш приход сюда — это исполнение Долга. Долга, что лежит на плечах каждого из нас, долга перед Богом, перед Царем и перед Войском нашим!

Я сделал паузу, позволяя словам осесть. Увидел, как многие кивнули. К нам начали съезжаться другие казаки.

— Долг наш священен, братцы, и он двойной! Во-первых, это освобождение наших православных братьев, русских людей, что томятся в безбожном рабстве в зинданах Хивы да Бухары! Из поколения в поколение купцы наши, паломники, просто несчастные, заблудившиеся в степи, попадали в руки этих азиатских хищников! И что с ними ставалось? Продавались, как скот! Работали под плетьми до седьмого пота! Умирали в темницах, забытые Богом и людьми! А сколько женщин и детей попало в их поганые руки⁈ Это позор для всей России! Это рана на сердце каждого, у кого есть душа!.

Я повысил голос, и эхо разнесло мои слова над остывающей к вечеру степью. Увидел, как лица казаков стали жестче. Кто-то сжал кулак, кто-то погладил рукоять шашки. Рабство русских в Средней Азии — это была не отвлеченная угроза, а живая боль, история, которую многие слышали от тех, кому чудом удалось вырваться или кого выкупили из плена.

— И наш Царь-батюшка Павел Петрович, да хранит его Господь, не мог больше терпеть! Он поднял нас, Донское Войско, чтобы покончить с этой мерзостью! Чтобы вырвать наших братьев и сестер из лап неверных! Чтобы показать всему миру — русский человек не раб! И за каждого проданного, за каждого загубленного мы спросим по всей строгости!

Это звучало убедительно. Наверное, именно так им и говорили на сборах. Я видел, что эти слова находили отклик. Платов смотрел на меня с удивлением и явным одобрением. Не часто хорунжии выдают такие речи.

— Но есть и второй долг! — продолжил я, переходя к самой, пожалуй, болезненной для казаков теме. — Долг, что требует от нас не только милосердия, но и справедливого возмездия! Помните поход князя Бековича-Черкасского?.

Я видел, как темнели лица казаков при упоминании этой фамилии. Поход 1717 года, закончившийся страшной трагедией, был частью их коллективной памяти, их исторической обидой. У тех же гребенцов сгинуло 500 человек — и это при том, что в то время они с трудом полк могли собственный собрать.

— Как приняли его хивинцы с притворным радушием! Как клялись в дружбе и верности! А потом… потом погубили вероломно, не оставив в живых никого! Перебили почти весь отряд! С князя кожу живьем содрали, потом расчленили, а голову его отослали бухарскому хану! Это не просто война, братья! Это подлое предательство! Это позор, что лег на наше оружие! И за этот позор, за кровь наших предков, что осталась лежать в песках Средней Азии, мы не можем не отомстить!

Я видел, как многие казаки стиснули зубы. Урядник Козин, сжав кулак, кивнул. Муса Тахтаров, хоть и не нашей веры, тоже кивнул — он служил Войску, и обида Войска была и его обидой. Я почувствовал, как слова, которые я произносил, обретали собственную силу, подпитываемые их верой, их историей, их готовностью идти вперед.