Хорунжий (СИ) - Вязовский Алексей

— Помирать не нужно. Я вам еще Назарова с повозкой оставлю: он один десятка стоит.

— Добрый воин, того у него не отнять. Правда, ходит молва, что кто-то его повалял, — по-змеиному улыбнулся в свою бороду гребенский станичник.

— Меньше Мусу слушай, — буркнул я и начал раздавать указания.

Казаки, вытиравшие мокрых после переправы лошадей, засуетились, забегали. Принялись вязать торбы к заводным, проверяя каждый узел, наполнять водой пустые бурдюки — сотня готовилась к походу.

* * *

Утро первого привала после переправы через Яик пришло неспешно, как все в этой бескрайней степи, где время, казалось, текло по своим, особым правилам. Холодный, колючий ветер пробирался под одежду, поднимая с земли мелкую пыль и разгоняя редкие угольки догорающих костров. Небо на востоке только начинало светлеть, обещая скорый рассвет, но звезды еще висели низко над головой, яркие и равнодушные. Казаки поднимались с кошм, потягиваясь, кряхтя, растирая замерзшие конечности — от земли все еще тянуло промозглой сыростью. Воздух пах мокрой землей, лошадиным потом и предвкушением нового дня пути. Вчерашняя переправа, хоть и прошла успешно благодаря договоренностям с местными рыбаками, оставила ощущение усталости и напряженности. Мы вышли за пределы обжитых мест, оказались в неопределенности, которая ощущалась почти физически.

Я сам поднялся с трудом. Тело молодое, сильное, но непривычное к моему старому, измученному войной разуму. Каждое движение было в некоторой степени экспериментом. Потер лицо ладонями, пытаясь согнать остатки сна и странных, обрывочных снов о будущем, которое теперь, после сожженного письма, стало еще более призрачным. В горле пересохло. Потянулся к фляге с водой, лежавшей рядом.

И тут послышался человеческий крик. Не боевой, не истошный, а скорее удивленный и полный внезапной, острой боли. Он пронесся над тихим лагерем, заставив многих вздрогнуть и обернуться. Кричал Степан — тот самый молодой казачок, худой и стриженный под горшок, который будил меня в первую ночь в теле хорунжего. Он сидел, скрючившись, у своей поклажи, судорожно сжимая рукой голенище сапога. Лицо его, мгновение назад сонное и немного припухшее от холода, теперь было белым как мел, перекошенным от боли. Глаза широко распахнуты, в них смесь ужаса и непонимания.

— Укусило! Что-то… в сапоге! — прохрипел он, пытаясь отдернуть ногу, но сапог словно прилип.

Казаки вокруг заволновались. Некоторые, кто был поближе, бросились к Степану. Раздались голоса: «Что там? Паук? Скорпион? Змея?» В степи всего хватало.

Из сапога, который Степан наконец смог сдернуть с опухающей ноги, вывалилось темное, извивающееся тело. Гадюка. Весенняя, не самая крупная, но безошибочно узнаваемая по характерному рисунку на спине. Она еще не успела уползти, извивалась в грязи у ног казака, будто сама была шокирована произошедшим.

Некоторые шарахнулись. Змея в лагере — плохая примета. Змеиный укус — еще хуже.

Но не все. Муса, мой новоиспеченный денщик, оказался тут же. Проворный, как я уже успел заметить. Без лишних слов, без секунды колебания, он выхватил из-за пояса свой короткий кинжал, который, кажется, носил постоянно. Одно быстрое, рубящее движение — и голова гадюки полетела в сторону. Отделенное тело еще дергалось на земле, но угроза миновала. Прагматичный, решительный поступок. Казаки, привыкшие к таким сценам на Кавказе или в других диких местах, одобрительно закивали.

Муса тут же присел рядом со Степаном, который уже стонал, качаясь из стороны в сторону и сжимая укушенную ногу обеими руками. Нога опухала на глазах, синеватая окраска расползалась вокруг двух маленьких, кровоточащих точек укуса. Боль была сильной, это было видно.

— Гадюка, командир. По весне, оно конечно, яд еще не тот… — пробормотал Муса, осматривая рану. Его взгляд был цепким, опытным.

— Отсосать надо! — крикнул кто-то из подошедших казаков, очевидно, следуя старому, но бесполезному обычаю. Степан, услышав это, сам сделал движение, будто хотел приложиться губами к ране.

— Стоять! — рявкнул я, перебивая его. — Не смей! Не отсасывать! И не резать!

Все удивленно уставились на меня. Не отсасывать? Это же первое дело! Даже в их, казалось бы, простых медицинских представлениях, это было нормой.

Я присел рядом со Степаном, стараясь говорить спокойно, чтобы не усилить его панику, но и чтобы меня услышали.

— Весенняя гадюка, — повторил я слова Мусы, подтверждая их своим, чужим для них знанием, — яда набрала немного. Смертельного укуса не будет. Будет больно, очень больно. Нога распухнет. Но отсасывать — только хуже сделаешь. Яд попадет в кровь через слизистую рта, если там есть хоть малейшая царапина. А если у того, кто отсасывает, проблемы с зубами или деснами, вообще беда. Только распространишь его по организму.

Я окинул взглядом собравшихся. Лица удивленные, сомневающиеся. Мои слова шли вразрез с их представлениями.

— Нужно обработать рану. Чистой водой или, если есть, спиртом. Туго перевязать выше укуса, но не жгут, а так, чтобы ток крови совсем не перекрывать, только замедлить. Главное — полный покой. Движение ускоряет распространение яда.

Найти в походных условиях чистую воду или спирт было задачей. Но у меня, как у офицера, был некоторый запас. Муса тут же бросился к моей поклаже. Нашли штоф с водкой, я отмерил немного в ладонь и аккуратно промыл ранки. Степан взвыл от боли, но терпел. Наложили не слишком тугую повязку.

— Лежать тебе, Степан, пока опухоль не спадет. Ехать на лошади нельзя категорически, — сказал я, глядя на его синеющую голень.

Это была проблема. У нас разведывательный рейд. Скорость — наше все. А теперь один человек выбыл. Тащить его с собой на телеге? У нас всего одна повозка, нагруженная самым необходимым, но по максимуму. Посади в нее человека, и она сбавит темп, начнет отставать. Выбросить купленную вчера рыбу и лишить отряд важного подспорья в знойной полупустыне?

— Вашбродь, он… он не может ехать, — нерешительно начал урядник Козин, подойдя поближе.

Я знал это. И решение пришло само собой, единственно возможное в этой ситуации.

— Степан, — обратился я к казаку, который лежал, привалившись к скатке, тяжело дыша. — Слушай меня внимательно. Ты не сможешь идти с нами дальше в таком состоянии. Твоя нога… она потребует времени, чтобы восстановиться. Долгий переход по степи, тряска на лошади, только усугубят. Мы не можем тебя бросить, а сам ты до Урала не добредешь те сорок верст, что мы вчера отмахали…

Я посмотрел на урядников, на казаков, на Степана. Он выглядел несчастным. Перспектива остаться одному пугала, задержать отряд — позор.

— Не волнуйся, Степан, — сказал я, пытаясь придать голосу уверенность. — Это не дезертирство. Это вынужденная мера. Твоя служба еще впереди. Когда вернешься на Дон, расскажешь, как гадюку по весне в сапоге возил. А мы… мы должны идти дальше. Задача важнее. Оставлю с тобой пару человек.

Принятое решение было жестким, но прагматичным. Смерть от змеиного укуса в степи — это реальность. Но еще большая реальность — провал разведывательной миссии, если мы застрянем из-за одного человека. Его боль была видна, его разочарование — тоже. Но на войне, а мы уже были на войне с этой степью, приходится принимать такие решения.

— Вашбродь, господин квартирмист! Коней моих забирайте, мне они без надобности, да и поить их скоро будет нечем. И не нужно со мной никого оставлять, — Степан говорил, с трудом выталкивая из себя слова, но с его лица с каждой секундой уходила растерянность и появлялась решимость. — Сам справлюсь, дождусь наших.

— Мы оставим тебе еды и воду, — я принял его решение без колебаний — оно было правильным.

Я встал. Рассвет уже заливал небо перламутровым светом. В воздухе витал запах дыма и нагревающейся земли. Змеиное тело без головы все еще лежало у сапога. Неожиданное, болезненное напоминание о том, что опасности здесь подстерегают везде, даже в самых привычных вещах. И что мне, командиру, придется сталкиваться не только с врагами, но и с будничными трагедиями, принимая решения, от которых зависит не только жизнь одного казака, но, возможно, и судьба всего похода.