Последний Герой. Том 4 (СИ) - Дамиров Рафаэль

Дверь приоткрылась, и из темноты прихожей выглянул пацан лет четырнадцати, рыжий, ушастый, с хитрым взглядом и наглым выражением лица.

— Тебе чего, дядь? — буднично спросил он.

— Мехельсон дома?

— Дай стольник — скажу, — парень нагло ухмыльнулся.

Я легонько отвесил ему подзатыльник, чтобы сбить спесь.

— Ой! Чего дерёшься сразу-то? Дома он, дома, заходи.

— Вот и хорошо, — ответил я и вытащил из кошелька двести рублей, протягивая ему. — Учись вежливо разговаривать с незнакомыми людьми, и тебе обязательно воздастся. Ну, показывай, где его комната.

Наличными деньгами я всегда старался обзаводиться на вот такой случай, да и привычней оно мне было.

У парня сразу загорелись глаза, он ловко сграбастал мелкие купюры и кивнул:

— Да вон там его комната. Опять где-то денег раздобыл вчера, всю ночь бухал, стихи свои орал на всю коммуналку. Мой батя даже морду ему начистил, чтобы он заткнулся и спать лёг.

— Начистил морду? — я удивлённо вскинул бровь. — Хоть живой теперь ваш поэт-то?

— Живее всех живых, — хмыкнул парнишка. — Это же таракан. Они не мрут никогда.

Я усмехнулся и подумал было, что тараканы-то уж давно вымерли, но тут же заметил, как по плинтусу торопливо пробежал толстый, жирный шестиногий усач, подтверждая, что в этой квартире время и правда остановилось.

Подойдя к указанной двери, я постучал крепко и настойчиво:

Бух-бух-бух!

За дверью завозились, послышалось кряхтение, недовольное бормотание, а затем из-за двери раздался знакомый прокуренный голос Савелия Натановича Мехельсона:

— Петька, если это ты, убирайся, курвец! Я не открою! Сгинь немедленно, иначе возьму грех на душу и вызову ментов!

— А менты уже здесь, — сообщил я. — Открывайте, гражданин Мехельсон.

За дверью на секунду повисла испуганная тишина, а потом голос снова подал признаки жизни, теперь звуча заметно слабее и тише:

— А я никого не вызывал…

— А нас не надо вызывать, Савелий Натанович, — перебил я. — Мы сами приходим. Открывай, разговор есть.

За дверью щёлкнул замок, и дверь нехотя приоткрылась. Из щели осторожно высунулась встрёпанная и напуганная морда поэта-маргинала.

— Максим? Это вы… то есть, это вы из полиции? — Мехельсон с некоторым замешательством таращил глаза, явно пытаясь сообразить, как ему теперь себя вести. — Да нет же! Не может быть. Вы — хороший. Ха! Здорово вы меня разыграли, прямо классика жанра…

— Это не розыгрыш, Савелий Натанович, — я продемонстрировал удостоверение, дав ему разглядеть его во всех подробностях. — Уголовный розыск. Разреши-ка, я войду.

И, не дожидаясь ответа, шагнул внутрь. Дверь тяжело захлопнулась, а я оказался в комнате, больше напоминавшей лавку старьёвщика, нежели место обитания современного человека. В помещении царил полнейший бардак, лишь издали напоминающий творческий беспорядок. Комната была перегорожена пополам пёстрой занавеской, создававшей иллюзию двух отдельных пространств. В одном отделении, подобии кухни, стоял старый холодильник «Саратов» и шаткий стол с кипами грязной посуды. В другой части царила атмосфера, напоминающая о творческой мастерской: на стенах висели картины в старых позолоченных рамах, под ними навалены стопки книг, начиная от Жоржа Сименона и заканчивая потрёпанными томиками Ахматовой и Бродского. Повсюду стояли и лежали разномастные скульптурки, бюсты, сувениры, какие-то безделушки и кипы пожелтевших газет. На стене висел старый велосипед с проржавевшими спицами. В воздухе стоял стойкий запах перегара, пыли и давно не проветриваемого помещения.

Среди всего этого хаоса стоял хозяин — Савелий Натанович Мехельсон. В драных тапочках, потрёпанном халате с жирными пятнами и всклокоченной седеющей гривой волос. Под глазом у поэта красовался свежий синяк — явно подарок со вчерашней ночи.

— Ну что, заявление писать будешь? — я с усмешкой кивнул на его фингал. — Кто тебе фейс начистил?

— Нет-нет, никаких претензий! — сразу всполошился Савелий Натанович, виновато вскинув руки. — Сам виноват, вчера перебрал…

— Да ладно, шучу я. Я не по бытовухе к тебе, а по более важному делу.

— Максим, я не могу поверить, что вы из этих… — Мехельсон неопределённо покрутил пальцем в воздухе, словно подозревал меня в членстве в каком-то тайном обществе или секте.

— Савелий Натанович, у каждого свои недостатки, — с иронией произнёс я, медленно осматривая стол, заваленный бутылками от вполне приличного пуэрто, виски и текилы. — Смотрю, ты неплохо устроился, нигде не работаешь, а выпивку берёшь дорогую.

— Ну как же не работаю? Я стихи свои продаю! — с пафосом заявил поэт и даже выпрямился.

— А вот это не надо мне заливать… — начал я, но он меня уже не слушал.

— Хотите, я вам прочту новое? Конечно же, посвящается женщинам… — Савелий Натанович вдохнул полной грудью и торжественно начал:

'Вы так невинны и наивны,

А я — ужасный человек.

Боюсь просить у вас взаимность,

Но свято верю в сладкий грех…'

— Браво, — хлопнул я в ладоши. — Но разговор сейчас не о твоих стихах. Скажи лучше, когда ты последний раз видел Кабана?

— Кабана?

— Андрея Владимировича Шустова, — уточнил я.

— Этого пренеприятнейшего субъекта, от которого вы меня сами же и спасли? — удивлённо вскинул брови Савелий Натанович.

— Да, того самого, который хотел тебе морду набить за то, что ты спал с его женой.

— Ах, Натали… утоли мои печали, Натали… — театрально протянул Мехельсон. — Теперь она вдова… Хотя в глазах его вместо скорби мелькнуло что-то вроде кобелиной радости.

— Получается, вдова, — кивнул я. — Так когда ты Кабана последний раз видел?

— Так с вами и видел! — уверенно ответил он.

— Точно? Ничего не путаешь?

— Точнее не бывает, клянусь своим пером и музой!

— С кем он общался? — допытывался я.

— Помилуйте, откуда же мне знать? Нас связывала лишь чертовка Натали!

— Понятно, — я прошёлся по комнате и наткнулся взглядом на старую гитару, висевшую на стене. Струны на ней были натянуты странно, в обратном порядке.

— Ты, оказывается, ещё и музыкант?

— Нет, я не волшебник, я только учусь, — отшутился Савелий Натанович. — Это подарок от Натали… супруги как раз-таки Кабана. Говорила, что я должен свои стихи на музыку переложить. Кабан гитару забросил, а она решила, что я достоин. Я женщин не обижаю и принимаю их дары с благодарностью. Но так и не освоил сей инструмент. Увы. Странная она какая-то, гитара эта, видите ли, струны перепутаны.

Я теперь уже внимательно осмотрел гитару:

— Они не перепутаны. Это гитара для левши.

— А-а-а, а я-то думаю, в чём дело? — удивился Савелий Натанович. — Ну, Кабан был левша.

— Откуда знаешь?

— А зачем бы ему гитара для левши была нужна иначе? — пожал он плечами.

— Логично, — согласился я. — Ладно, пиши лучше стишки и не бухай. Кстати, я тебе звонил, а ты трубку не брал.

— Ах, у меня новый номер сейчас…

— А тот зачем тогда давал? Чтобы никто не дозвонился?

— Простите, задолженность большая была, пришлось оператора сменить, — виновато пробормотал Мехельсон.

— А теперь, смотрю, дела пошли в гору, — я снова окинул взглядом бутылки. — Диктуй новый номер.

Он продиктовал, я же набрал и не только сохранил, но и убедился, что телефон зазвенел.

— Телефон новый, — заметил я. — Милое дело. Может, и мне стишки писать начать?

— Ох, не ерничайте, товарищ полицейский. Талант не каждому дан.

— Ладно, талант, закрывайся. Береги второй глаз от соседа. Если что, позвоню, сам придёшь, понял?

— Конечно! А хотите, я про полицию стихи напишу?

— Не надо, — сказал я и вышел из комнаты.

Оксана проводила планерку для УГРО в своем кабинете. Внимательно выслушала всех, кто что сделал за прошедшие сутки, задала вопросы касательно владения оперативной обстановкой. Потом коротко и сухо прошлась по ранее совершённым преступлениям прошлых лет и потребовала отчитаться за работу по свежим темнухам в отчетном периоде. Нескольким операм, особенно молодым, крепко вставила за низкие оперативные позиции и вялую работу с агентурой и информаторами.