Небо поехало куда-то вбок, а земля устремилась ко мне навстречу! Зажмуриваюсь в ожидании встречи с ней!
Шррр! Песок мягко принимает мое падение, а Софос мудро подбирает задние копыта, чтобы меня не задеть.
Лежу, вытянувшись в полный рост и раскинув руки. Боли нет! Зато в ушах — чей-то звонкий и обидный смех.
«Кто-то смеется надо мной, — в голове появляется первая здравая мысль, — и это не Пелопид!»
Я сомневаюсь, что фессалиец вообще умеет так беззаботно смеяться, да и его сиплый голос мало похож на то, что я слышу. Этот заливистый хохот что-то мне напоминает, но не могу понять что.
Поднимаю голову и вижу ту самую вертлявую девчонку, из-за которой меня тогда отметелили на рынке. Она сидит на жердине ограждения и заливается смехом, глядя на меня.
«Откуда она здесь⁈ Или у меня сотрясение мозга и глюки⁈»
Девчонка продолжает заливисто хохотать, будя в моей душе волну неудержимой злости. Она взрывается ответом на мое прежнее терпение, на обидное падение и вообще на всю несправедливость мира. Эта злость задвигает куда-то взрослого рассудительного человека, будя обиженного ребенка.
Мой рот уже открывается, чтобы выкрикнуть что-нибудь бессмысленное, злое и обидное, но тут надо мной возникает мощная фигура фессалийца.
Закрывая своей патлатой башкой солнце, Пелопид склонился к моему лицу, а его пальцы ощупывающе прошлись по всему телу.
— Цел? — то ли вопросительно, то ли утверждающе, выдавил он наконец. Я на всякий случай кивнул.
Получив от меня утвердительный кивок, Пелопид вдруг изобразил нечто похожее на ободряющую улыбку и кивнул на мою руку.
— Молодец, поймал-таки! Будет из тебя толк!
Выпрямившись, он двинулся к выходу из манежа, а я с удивлением уставился на свою левую руку, все еще сжимающую обломок дротика. Обида и злость сразу куда-то испарились, а в голове осталось только гордое удовлетворение самим собой и последняя фраза старика.
«Будет из тебя толк!» — повторяю про себя и в этот момент реально чувствую себя десятилетним мальчишкой. Не каким-то неизвестным мне Гераклом, а тем парнишкой, каким я был пятьдесят лет назад и которому так не хватало тогда подобных слов поддержки.
Обидное падение, злость, досада, а затем сразу радостная вспышка удовлетворения и уход в воспоминание! От всего навалившегося на меня вдруг накатывает такая обессиливающая волна сентиментальности, что мне хочется навсегда остаться в этом моменте, полном спокойствия и радости.
Это счастливое мгновение так и не превратилось в вечность, потому что его вдруг испортил все тот же писклявый голос.
— Эй, ты что, плачешь⁈
«Блин, только этого не хватало! — провожу пальцами по лицу и чувствую влагу. — Расчувствовался, старый хрыч! Позор! К черту воспоминания, к черту сентиментальность!»
Утерев глаза, поднимаюсь и, не отвечая, сразу же перехожу в атаку.
— Ты что здесь делаешь⁈ Кто тебя пустил⁈
Девчонка фыркает, явно не собираясь мне отвечать, но тут раздается голос Энея.
— Прости, молодой господин, это Арета. Она пришла ко мне. — Он бросил суровый взгляд на девчонку и жестко процедил: — К тому же она уже уходит!
Вижу, как грек вкладывает в девичью ладошку несколько медных монет, и слышу его шепот:
— Передай матери! И скажи, что я зайду, как смогу.
Смотрю на них, и в голове непроизвольно возникают вопросы.
«Он что, ее отец⁈ Уж больно они не похожи!»
Действительно, девчонка чернявая, вся в кудельках, как болонка, нос крупный с горбинкой, губы тонкие. На мой взгляд, настоящая еврейка, а Эней — скорее чистый дориец: чуть волнистые светло-русые волосы и бледно-голубые глаза.
Эмоции уже полностью отступили, и я вновь прежний — рассудительный и хладнокровный шестидесятилетний мужчина с одним лишь маленьким недостатком… У меня тело маленького мальчика!
Я все еще пристально смотрю на эту странную парочку, а девчонка, зажав в руке медные оболы, ожгла меня вызывающим взглядом.
— Чего вылупился⁈
В ее голосе сквозит скрытая обида, желание привлечь внимание и весь комплекс подростковых проблем, которыми так богат голливудский кинематограф. Мне ее немного жаль; жизнь ее, наверняка, очень трудна, но это и все! Это абсолютно чужая мне девочка, чужая жизнь и чужие беды, в которые мне совершенно незачем влезать. Мне не нужны чужие проблемы, мне хватает и своих!
Поэтому я веду себя как взрослый человек и реагирую на агрессию ребенка по-взрослому, то есть холодно и отстраненно.
— У тебя невоспитанная дочь, Эней. Это нехорошо!
Сказав это, разворачиваюсь и направляюсь к выходу, а вслед мне несется растерянный голос грека:
— Да не дочь она мне!
Глава 9
Город Вавилон, конец октября 323 года до н. э
В большой комнате на полу сидит Барсина и держит меня в своих объятиях. Я чувствую, как ее колотит от страха и нервного возбуждения. Рядом, и тоже на полу, растекся Мемнон. По его лицу катятся ручьи пота, хотя в комнате совсем не жарко.
Толстяк потеет от ужаса, и, должен сказать, что его страх воняет очень едко и неприятно.
«Брал бы пример с Гуруша, — мысленно издеваюсь над обоими, — тот от испуга просто коченеет, как мертвый, и ничем не пахнет!»
Мы здесь не одни: зал полон народу, и это, по большей части, женщины и дети. Здесь, в большом зале южного крыла, собрали всех высокопоставленных женщин двора, их слуг, подружек и личных рабов, потому что царский дворец Вавилона в осаде.
Кто осмелился напасть на властителей Ойкумены⁈ Да, свои же и осмелились, кто же еще! Это фалангиты из пехотных лагерей, что во множестве разбросаны вокруг столицы, так ярко проявляют свое недовольство властью регента.
Сил у Пердикки немного, защитить все помещения дворца он не в состоянии, поэтому всех и собрали здесь, в южном крыле. Оно самое удобное для обороны.
Нас привели сюда в числе последних, когда весь зал уже был полон, и выбор был лишь между тем, чтобы стоять или разместиться прямо на полу. Стоять не было сил, и Барсина первой показала пример, усевшись в углу, рядом с узким стрельчатым окном.
Я вообще не понимаю целесообразности этого скопления в одном месте. Если дворец падёт, то вряд ли нескольким бойцам охраны удастся сдержать ворвавшихся фалангитов.
Хотя это я так бурчу по-стариковски. Понятно же, что всех женщин собрали здесь скорее из психологических соображений, чем из военных. На миру и смерть красна, как говорится. Всем вместе не так страшно, и никто не натворит глупостей — например, бросившись бежать.
Стоящий у крохотного оконца Эней повернулся к нам:
— Кажется, отбились!
Там снаружи только что часть восставшей пехоты пыталась прорваться через южные ворота. Охране и дополнительным частям, что Пердикка собрал во дворце, удалось отбросить их назад, но это лишь потому, что основная часть мятежников пока ещё не принимала участия в штурме.
Эней еще раз глянул в узкое окошко и произнес:
— Ждут подкреплений! Скорее всего, общий штурм начнут завтра с рассветом.
На его слова отреагировал только Мемнон.
— Думаешь? — Он боязливо покосился на оконце, словно ждал появления напасти именно оттуда.
Никак не отреагировав на вопрос Мемнона, грек отошел от окна и тоже уселся на пол. После этого в нашем углу установилась полная тишина, нарушаемая лишь сопением Мемнона.
Провожу взглядом по переполненному залу. Больше всего он сейчас смахивает на кадр из фильма о гражданской войне в России: вокзальный зал ожидания, воздух пропитан страхом и повсюду испуганные лица женщин, искаженные ожиданием неизбежного.
Из общей толпы мой взгляд выхватывает только одно спокойное лицо — это Роксана. Она не боится, и совсем не потому, что рядом с ней ее верные бактрийские телохранители. Ее спокойствие обеспечивает совсем другой мужчина; он сейчас, завернутый в пеленку, качается на руках верной рабыни. Это ее новорожденный сын, и она уверена, что сына Великого Александра не посмеет тронуть ни один македонский солдат.
