Крым наш! (СИ) - Старый Денис

Не скажу, что сходство с портретом было полным. Ломоносов выглядел кем-то средним между портретами его в будущем и его же персонажами из фильмов. А ещё, наверное, взгляд — только по нему одному уже можно было опознать Михайло Васильевича даже в этих молодых годах и хилом теле. Какой-то особенный был он у Ломоносова. Пытливый, что ли. Его глаза бегали туда-сюда, проявляя какое-то нетерпение. Он все осматривал, заостряя внимание на том, что могло бы как-то относиться к науке. Например, он внимательно оценил перевязку раненных.

— Позвольте отрекомендоваться, — постаравшись взять себя в руки, выпрямиться и показать вид не усталый и болезненный, а хотя бы нейтральный, говорил я. — Секунд-майор Третьего Петербургского батальона Измайловского Ея Величества Гвардейского полка Александр Лукич Норов.

— Слушатель Славяно-Греко-Латинской академии Михайло Васильевич Ломоносов, — несколько растерянно представился в ответ великий учёный и поклонился.

Поклон этот был, как должно кланяться высокому чину, ну или какой мещанин кланяется дворянину. Конечно, скорее всего, великий учёный он — только ещё в будущем. И важно, чтобы я своими действиями ненароком не навредил тому, что Ломоносов станет флагманом русской научной мысли.

Сейчас передо мной стоял относительно молодой, правда, явно чуть старше меня, мужчина. На нём было потёртое платье, хотя и было видно, что ко встрече со мной Ломоносов готовился. Платье было стареньким, поношенным, но чистым, выглаженным. Платок на шее идеально подогнан. Вот только в целом европейское платье сидело на Ломоносове, как на корове седло.

— Как вы здесь оказались? — спросил я у Михаила Васильевича.

— Вот… Тут помогаю медикусу, — Михаил Васильевич указал на моего знакомого Ганса Шульца. — Ехал к вам. Есть, уж простите за дерзость, вопросы. Я не верю в подарки за… ничто.

— Господин Шульц, насколько нужен вам для помощи Михайло Васильевич Ломоносов? — после некоторой паузы я обратился к медикусу.

Немец даже как-то пренебрежительно высказался, что ему помощники не нужны, и что всё ему предельно понятно, как поступать с оставшимися в живых ранеными.

Студент посмотрел на него озадаченно, но я тут же его отвлёк, увлекая за собой в соседнюю комнату. Туда, где я еще минут десять назад лелеял надежду поспать, куда перенес свой «драгоценнейший» сундук. Я предложил присесть, и уже после начал разговор.

— Это очень хорошо, Михайло Васильевич, что вы прибыли в Петербург. Попробую вас пристроить к какому-нибудь из академиков… — задумчиво говорил я.

— Господин Норов, могу ли я узнать, чем обусловлено ваше внимание к моей персоне? — спросил Ломоносов. — Уж не путаница ли какая всё это?..

— А вы разве не байстрюк Петра Великого? — в шутливой форме спросил я [есть такая конспирологическая теория, которая, на взгляд авторов, не выдерживает критики].

Ломоносов резко поднялся, ещё не успев окончательно устроиться на стуле. Взгляд у него был грозный. С таким выражением лица идут в последнюю и решительную атаку.

— Ваши деньги, ваше участие в моей судьбе не даёт вам права коим образом обвинять мою матушку в грехопадении! — резко сказал мне Ломоносов.

Не хотел я его обижать. Но в будущем ходили такие слухи, некоторые, наверняка, недоброжелатели и завистники, считали, что мужику Михаилу Васильевичу только по факту его родства с первым русским императором, вдруг открывались различные двери. Поэтому Ломоносов и стал тем, кем мы его и знали — великим человеком. Мол, Ломоносов бы не мог… А вот то, что он мог бы быть сыном Петра Алексеевича Романова — вот это и помогало великому учёному по жизни. И всё же — нет. Не сын он Петра Великого. И внешнего сходства, разве что помимо высокого роста, с первым русским императором у Ломоносова и нет.

Я и раньше, в прошлой жизни, весьма скептически относился к различного рода заявлениям, что якобы Пётр Алексеевич имел внебрачных детей. Наиболее ярким примером являлся Пётр Александрович Румянцев, которому предписывалось прямое родство с первым русским императором.

Конечно, о любвеобильности Петра Великого не беспочвенно ходят легенды — к чему мне выгораживать пусть даже и великого правителя от чего-то столь очевидного. Но был бы Ломоносов бездарностью, которого все вокруг продвигали вперёд, тогда можно было бы заподозрить и родство с Петром или иное какое кумовство.

Вот только Михаил Васильевич появился на научном небосклоне Российской империи в иной реальности лишь только благодаря протекции Ивана Ивановича Шувалова, фаворита Елизаветы Петровны. А до момента, когда любимец русской императрицы заприметил Ломоносова, учёный был лишь в общем потоке подающих надежду. При этом, Иван Шувалов рассмотрел в Ломоносове великого человека, и оказался правым.

Вот я и озаботился тем, чтобы раньше начать раскрывать потенциал Михаила Васильевича. Более того, мне-то он нужен был и как проводник научных открытий, которые уж очень хотелось, чтобы были русскими, несмотря на то, что в реальности были сделаны иностранцами.

Если где-то меня ещё немного гложет совесть, что я присваиваю себе чужие творения из будущего, например, стихи. То относительно научных открытий — никаких сомнений и мук совести. А ещё я уверен, что Михаила Васильевича нужно со временем привлекать к изысканиям русского торгово-промышленного общества. Он разносторонний человек, в какой-нибудь механизм привнесёт свои новшества.

Вот и будет некоторая альтернатива Академии наук.ю В РТПО научные знания будут более практичными, действительно поставленные на пользу экономического роста Российской империи.

— Михаил Васильевич, я узнал о вас… о том, как вы в поисках научных знаний преодолели большие расстояния. Что вы являетесь лучшим студиозом Славяно-Греко-Латинской академии. Оттого и решил помочь вам, — говорил я, и сам пока что пытаясь осознать исторический момент.

Для меня Ломоносов — это намного больше, чем общение с герцогом Бироном или даже с императрицей. Я старался не показывать Михаилу Васильевичу, какой трепет меня охватывает в этот самый момент от нашего с ним разговора. Он не поймёт.

Ведь пока Ломоносов — один из многих. И то, сколь огромный потенциал скрывается в этом человеке, могу знать только я. Сам Михаил Васильевич об этом может только догадываться.

— Я дам вам некоторые мои труды. Вы обязуетесь выдать их за свои, — в какой-то момент я перешёл к делу.

— Что слышу? Как! Не по нраву сие мне! Как же я возьмусь за то, что измыслили вы? А коли я не соглашусь с вашими выводами? — строго говорил Ломоносов.

— Сперва ознакомьтесь! Но согласитесь! И поймите, что не могу я, гвардейский офицер, ещё и наукой заниматься, — сказал я, улыбнулся.

Да, немного поторопился я с предложением. Ну да ничего, уломаю. Такие открытия в мире физики и химии, что я предлагаю — это всемирная слава. Нет, будет артачиться Ломоносов, так найду кого-нибудь иного. А он пусть занимается самостоятельными изысканиями. Я даже подумаю, может по наличию денег, продолжу помогать гению.

— Для того, чтобы быть в науке, нужно много времени, — говорил я, уже открыв сундук и выискивая в нём нужное. — Иным ученым мужам доказывать, книги писать, описывая открытие. А я скоро отправлюсь на войну. То, что я написал, может теперь, при военной, фронтовой окопной жизни и вовсе умереть вместе со мной. На войне, знаете ли, убивают.

— Вы так просто относитесь к смерти? — удивился Ломоносов.

Кажется, он был готов поговорить об этом добрых пару часов — таким любопытством зажглись глаза этого философа.

— Нужно быть готовым ко многим превратностям судьбы. Но помыслы мои направлены на служение Отечеству. А не станет меня, так кто же сможет оценить труды мои на ниве научного познания? — отвечал я, выуживая из папок три искомых. — Вас Бог послал мне в такой урочный час. И не придумаешь лучше. Вот только не готовит ли Господь окончание моего жизненного пути?

Я рассмеялся, но Михаил Васильевич, наконец, перекрестился. Я уже столько поминал Бога, а он только сейчас. Уже думал, что передо мной атеист.