Стародум (СИ) - Дроздовский Алексей

До сих пор не верится, что мама вернулась.

— Посторонись! Дорогу! — раздаётся со стороны.

Вскоре из-за угла соседского дома появляется наш поп, отче Игнатий. Сейчас на нём не длинная рубаха с жилетом, как во время службы, а простая рабочая одежда. Новость о мертвеце в селе до него дошла во время работы в огороде. Он даже умыться не успел — вся борода в пыли.

Останавливается за забором, глядя в нашу сторону удивлёнными глазами. Обычно наш поп спокойный и терпеливый, никогда не злится, всегда разговаривает монотонно, как с маленьким ребёнком. Но не сегодня.

— Сгинь! — кричит мужчина.

Ужас в глазах.

— И тебе привет, — отвечает Душана.

— Сгинь отродье! Оставь мальца в покое! Он тебе ничего не сделал!

Поп принимается креститься, крестить наш дом, наш двор, нас. Приближается к нам, бормоча молитвы об изгнании зла. Его страх ясен: чем больше отродье Сатаны похоже на человека, тем оно сильнее. Чем разумнее — тем большую опасность представляет, и обычным крестным знамением его не прогнать.

— Уйди, сила нечистая! Не звали тебя в этом доме, поди прочь к чудищам тебе подобным!

— К другим женщинам что ли? — спрашивает мама.

Но поп её не слушает, крадётся к нам. В одной руке Игнатий держит деревянное ведро со святой водой, в другой — кропило для освящения. Сиди рядом с нами оборотень — вода расплавит аки кипяток снеговика. Только мокрое место оставит.

— Тимофей, уходи! — командует Игнатий. — Она не тронет тебя, коли бояться не будешь.

— Успокойся, я не умертвие.

В другой ситуации мне стало бы смешно, но не сегодня. Чувство юмора испарилось, как только я увидел пустую разрытую могилу. После такого не то, что смеяться — улыбаться разучишься.

Поднимаюсь с лавки, останавливаюсь рядом с попом, по правую руку от него.

Дождавшись, пока я окажусь в безопасности, поп с размаха выливает на Душану целое ведро святой воды. Он тут же начинает креститься и молится за упокой доброй женщины, но мама даже не думает пропадать. Продолжает сидеть на лавке, зажмурившись.

— Ну вот, — произносит она. — Сначала была в грязной одежде, а теперь ещё и в мокрой.

— Не может быть! — шепчет Игнатий. — Неужто вера меня подвела!

— Я её уже крестом проверил, — говорю. — Не шипит и не визжит как призраки. Похоже, это и правда моя мама.

Игнатий продолжает креститься, глядя на женщину перед ним. Пусть вода и не подействовала, но мы всё равно не можем даже подумать о том, что всё происходит взаправду. Что перед нами настоящий человек. Неужто эпоха безумия настолько обезумела?

— Душана? — спрашивает поп.

— Привет, дружище. Давно не виделись.

— Но… Почему ты здесь? Почему ты жива? Я же сам хоронил тебя с Федотом, отпевал, свечку поставил.

— Папа её вылечил, — говорю.

— Федот? Он вернулся?

— Да… Вроде как нашего господина Фому Сивовича ночью чудища пожрали вместе со стражниками. Папа вместе с сёстрами спаслись и пришли обратно в Вещее.

Поп подозрительно щурится. Он мужик умный, наверняка догадывается, что это моих рук дело.

— И что? — спрашивает. — Вернулся и оживил жену?

Развожу руки в стороны, как бы говоря: «Сам всё видишь».

Переведя взгляд с меня Душану, поп убегает в дом, после чего выходит наружу вместе с Федотом. Папаня всё ещё очень слаб и бледен, но хотя бы уже не лежит без сознания. Когда-то с ним такое каждый день случалось.

Игнатий держит его под мышку, помогает идти. Никогда не видел нашего попа таким рассерженным. Наверное, если бы сельские мальчишки забрались в церквушку и наплевали на каждую икону, он бы так не разозлился. Я даже не знал, что он вообще умеет гневаться. Но он умеет, и выглядит так, будто бросит сейчас папаню на землю и как следует отходит его кропилом по заднице.

— Не хорошо это, ой как не хорошо, — бормочет Игнатий.

— Не мог я по-другому, понимаешь? Не мог и всё. Сам себя не удержал.

— Неправильно всё это. Мертвецы на то и мертвецы, что в земле лежать должны. Не ходят покойники по белу свету, и с людьми не разговаривают. А коли человек поднимает другого человека из мёртвых, то он сим бросает вызов Богу. Заявляет, что равен ему.

— Не суди меня, ты не знаешь, через что я прошёл.

— Мы все теряли близких, Федот.

— Да теряли! Но ни у кого из вас не было сил вернуть их! Ты даже не представляешь, каково это: каждый день жить рядом с могилой собственной жены и думать, что сможешь её воскресить. Это съедало меня, понимаешь? Каждую ночь я только об этом и думал. Несколько раз порывался, да сам себя останавливал. Говорил себе, что могилу только оскверню, а жену не верну.

— Но ты всё-таки сделал это.

— Сделал, хоть и не собирался. Всё потому, что Ермиония свою псину мёртвую принесла. Тогда-то я и понял: коли животное оживить могу, то и человека тоже. Дьявол на ухо нашептал…

— Хотите снова меня в могилу отправить? — спрашивает Душана

Я жду, что поп начнёт возражать, но тот лишь смотрит вдаль.

— Меня только то и останавливало, — продолжает папаня. — Думал, не смогу жену вернуть. Надеялся, что не смогу. Чтобы не стояло передо мной выбора такого. А потом псину мёртвую оживил и всё. Понял: уже не остановлюсь.

Встаю с лавки, помогаю Игнатию усадить батю на моё место. Теперь он сидит на ней рядом со своей женой. Душана кладёт голову ему на плечо и закрывает глаза, Федот кладёт свою на её. Выглядят как малолетки, за сараем обжимающиеся: счастливые, но слегка испуганные. Мама всё ещё молодая и красивая, а отец стоптался и сморщился, но это не мешает им обниматься как в день первого признания в любви.

Выглядят очень мило, но у меня внутри всё сжимается. Мама хоть и вернулась, но выглядит как-то не так. Будто не хватает в ней чего-то, что обязательно должно быть в человеке.

— Так, — произносит Игнатий. — Коли жена твоя святой воды не боится, то и чудищем её назвать нельзя. Но я запрещаю тебе более людей оживлять, ясно?

— Ясно, отче, ясно, — вздыхает Федот.

— Нет, ты не понял. Сейчас к тебе половина деревни придёт с просьбой оживить сыночка, дядюшку, сестрицу и второго кума по маминой линии. А вторая половина… придёт сделать то же самое. Но если ты ещё раз человека оживишь, отлучу от церкви, понятно?

— Понятно, отче.

— Я ещё никогда такого не делал, но тебя отлучу. Нельзя обычному человеку Господу вызов бросать — ничем хорошим это не кончится.

— А животных можно оживлять?

— Нельзя. Ни животных, ни людей, никого. Живых лечить можно, мёртвых нельзя. Пусть Душана и псина Ермионии остаются единственными мертвецами в Вещем, поняли? Тимофей?

— Что? — спрашиваю.

— Ты понял?

— А я-то тут при чём?

— Ты всегда причём. Если что в Вещем происходит, ты всегда оказываешься зачинщиком.

— Поняли мы, отче, — отвечает папаня. — Никаких мертвецов.

В голосе папани читается истинное облегчение. Он и не собирался больше никого оживлять — ему нужна была только его жена. Теперь же, когда к нему будут приходить жители села, он сможет им отказать, сославшись на попа. Мол, это не я против, а церковь. И сразу все вопросы отпадают — против слова священника мирского никто не пойдёт.

— Пока, — произносит мама в спину Игнатия.

Поп даже не обернулся: идёт прочь широкими шагами. Неподалёку появляется Никодим, но Игнатий забирает приёмного сына с собой, не дав даже приблизиться к дому. А жаль, сейчас бы мне не помешала компания нормального человека. Не живого мертвеца.

Ближе к вечеру появляются первые гости. Весь день соседи обходили наш дом стороной, но осмелели только к закату. Первой появляется бабка Хранимира, за ней Мелентий, Веня Гусь, Светозара. Сначала они ведут себя настороженно, держатся на расстоянии, но постепенно лёд тает: Душана оказалась не умертвием, а вполне живой, нормальной женщиной. Именно такой, какой её запомнили старожилы. Мама всех встречает, радуется, обнимается.

Постепенно в нашем дворе собирается большая толпа людей, чтобы посмотреть на произошедшее чудо.