Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

Обман? Ну уж нет. Правила пари выполнены. Хитрость. Единственный путь.

Радость от найденного решения была острой. Однако ее тут же сменила более сложная проблема — из мира людей, а не физики. Как заставить гордого, упрямого Ивана Петровича Кулибина, презирающего мои «бумажные выдумки», строить машину по чертежам какого-то «пустозвона»? Он никогда не согласится. Он будет до последнего биться над своим поршневым насосом, пока не провалит пари и не утянет меня за собой на дно.

Тяжелая голова и вкус вчерашнего отчаяния — таким я встретил утро. Ночь, проведенная в обнимку с расчетами, выпила все соки, оставив после себя лишь пустоту. Спустившись в торговый зал выжатым лимоном, я тут же попал под хмурый взгляд Варвары, уже распоряжавшейся у конторки.

— Григорий Пантелеич, на вас лица нет, — произнесла она тоном, не терпящим возражений. — Мешки под глазами — хоть картошку в них носи. Идите-ка к себе, поспите пару часов. С посетителями я денек и сама справлюсь.

Спорить с ней было бессмысленно. Да и права она. Я поплелся наверх и свалился в кровать прямо в одежде.

Проснулся после обеда, покрутился в зале, клиентов не было, зато под вечер заявился Воронцов. Войдя, он принес с собой запах мороза и смерил меня насмешливым взглядом.

— Ну и видок у тебя. Словно всю ночь с русалками на Неве хороводы водил. Хватит киснуть в четырех стенах. Пойдем, проветримся. Я покажу тебе кое-что.

Его дружеская ирония взбодрила. Я накинул сюртук и под одобрительный взгляд Варвары поплелся за Алексеем.

Через черный ход мы нырнули из парадного Невского в его темную, зловонную изнанку, мимо остывшего горна Кулибина. Мы шли по щелям между домами. Мне казалось, что можно дотянуться руками до обеих стен, над головой висел узкий клочок о неба. Воняло так, что слезились глаза. Безнадега будто въелась в стены домов, где люди перестали мечтать. Да уж, знатные виды Петербурга.

Мы остановились в тени напротив неказистой и оживленной чайной. В глаза сразу бросался диссонанс: у грязного, обледенелого крыльца останавливались слишком дорогие, ухоженные кареты, из которых, озираясь, выходили солидные господа и тут же исчезали внутри.

— Не простая чайная, — произнес я.

Воронцов одобрительно кивнул. Указав на только что подъехавшую карету, из которой вышел грузный, уверенный в себе человек в бобровой шапке, он пояснил:

— Вовремя мы. Граф Фёдор Васильевич Ростопчин. Недавно вернулся в Петербург. Умен, деятелен и люто ненавидит все новое, особенно идеи Сперанского. Считает их французской заразой.

Минуту спустя к крыльцу подошел другой человек, в мундире.

— Обер-полицмейстер Эртель. Его глаза и уши в городе.

Я пытался вспомнить что помню про указанных лиц, но что-то не очень хорошо получалось.

— Ростопчин собирает вокруг себя всех недовольных реформами, — продолжил Алексей. — А для большой политики нужны большие деньги. Теперь, — он сделал паузу, — смотри, кто у них казначей.

К чайной подкатил простой и крепкий возок. Из него вышел Артамон Сытин, подрядчик по пожарным трубам. Держался он уверенно, по-хозяйски, и бросил монетку нищему явно чтобы показать свою власть, а не из жалости.

— Сытин поставляет гнилые рукава. Он же поставляет Ростопчину наличные. А взамен получает полную безнаказанность. Его люди не тушат пожары, Григорий. Они ими управляют. Приезжают без воды, с «испорченными» помпами. Ждут, пока огонь разгорится, а потом вымогают деньги у погорельцев. Кто не платит — сгорает дотла. Такое редко, конечно бывает, в основном — явные недруги «больших» людей.

Значит, я мешаю воровать. Более того, я лезу в карман к людям, которые решают, кому завтра править Россией. За такое не бьют канделябром по голове. За такое стирают в порошок, не оставляя даже имени.

Обратно мы возвращались в тишине. Мой жизненный опыт опыт подсказывал, что лобовая атака на такую систему — глупость. Победить их как ювелир я не смогу. Я должен переиграть их как стратег.

Вернувшись в мастерскую, я уселся в кресло на втором этаж и лениво поглядывал в вниз через стеклянную стену.

Для врагов угроза — это я, Григорий Пантелеевич. За мной они и следят. А этот старый, ворчливый механик для них — безобидный чудак, живая реликвия. В этот миг Кулибин из проблемы превратился в решение. В мое главное оружие, в щит, идеальное прикрытие.

Пусть все, и враги в том числе, сосредоточат свое внимание на последней гениальной работе великого Кулибина. Пусть они следят за ним, за его насосом, за его ворчанием во дворе. А я нанесу удар оттуда, где его не ждут.

Но тут еще требовалось решить проблему вовлечения Кулибина в мою орбиту. План, прямо скажем, был грязный. Манипулировать стариком, было мерзко. Но шестьдесят пять лет жизни, а особенно последние месяцы, научили меня: когда на кону стоит всё, сантименты — непозволительная роскошь. Я не мог позволить его упрямству похоронить нас обоих.

Два следующих дня я не выходил из своей лаборатории, превратив ее в операционную, где готовился к сложнейшей манипуляции. Прежде чем запереться, я выглянул в торговый зал. Внизу Варвара Павловна с ледяным спокойствием объясняла какому-то разгневанному барону, почему его заказ будет готов на день позже: «Форс-мажорные обстоятельства государственного значения, ваше сиятельство». Тыл был надежно прикрыт.

Кулибину я был не нужен, поэтому какое-то время у меня есть. Я строил ловушку для гения. Каждая деталь в ней имела двойной смысл. Корпусом стала толстостенная аптекарская реторта из богемского стекла. Работая с ней, я ловил себя на мысли, что обращаюсь нежнее, чем с самым дорогим алмазом. Она должна была треснуть, но не взорваться — красивый, наглядный провал. Мембрану я склеил из нескольких слоев тончайшего шелка, пропитывая их липким, вонючим раствором каучука, который я раздобыл у торговца редкостями — Савельича. Единственное успокоение я находил в привычной, микронно точной работе, вытачивая из латуни насос и клапаны.

Когда все было готово, я пригласил Кулибина в лабораторию, нарочито подчеркивая контраст с его грязной уличной кузней.

— Иван Петрович, — обратился я тоном прилежного и сомневающегося ученика. — Мои расчеты говорят, что давление можно накопить. Но бумага не знает жизни. Нужен ваш глаз практика, чтобы найти изъян.

Он вошел, оглядел мою стеклянную конструкцию с презрительной усмешкой.

— Опять твои аптекарские штучки? Ну, давай, показывай свой фокус. А то я уже думал, ты там от страха в своей норе забился.

Мы начали эксперимент. Кулибин, с видом человека, делающего великое одолжение, взялся за ручку насоса. Процесс пошел. Вода поступала в реторту, сжимая воздух. Ртутный столбик в манометре медленно и уверенно полз вверх. Скепсис на лице Кулибина начал отступать под натиском любопытства.

— Три атмосферы… Четыре… — комментировал я показания.

Давление достигло расчетной отметки.

— Держит! — с наигранным триумфом воскликнул я.

Резко открыв выпускной кран, я выпустил напор: мощная, резкая струя воды вылетела из сопла, с металлическим звоном ударив в медный таз на другом конце лаборатории. Принцип был доказан.

И в ту же секунду ловушка захлопнулась.

Раздался тихий, отчетливый треск. По стеклу реторты мгновенно разбежалась изящная паутина трещин, а из-под латунного хомута одновременно забили тонкие, как иглы, струйки воды.

Кулибин смотрел на треснувшее стекло и на лужицу, расползавшуюся по чистому полу. На его лице не было злорадства, что радовало. Зато было видно профессиональное удовлетворение диагноста, чей мрачный прогноз полностью подтвердился.

— Стекло! Что ты ждал от стекла? У него нет души, оно хрупкое. И тряпка твоя… шов не выдержал, — проворчал он, подсознательно признавая саму идею. — Принцип-то твой, может, и верен. Да только исполнение — мальчишеское баловство.

Прежде чем я успел разыграть свою сцену капитуляции, он ткнул в мою конструкцию мозолистым пальцем.

— Хорошо, теоретик. А как ты собираешься эту бочку на морозе отогревать, когда в ней вода замерзнет? А? Бумажка твоя об этом что говорит?