Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

Я выдохнул. Руки летали сами, опережая мысль. Хватит подражать. Хватит врать самому себе. Пора создавать свое поле, свои правила игры.

Эскиз рождался в лихорадке. Основой маски стало черненое серебро, которому я придам фактуру грубой, выдубленной кожи. Формой — хищная, стилизованная морда снежного барса. Вместо глазниц — два крупных уральских александрита. При свечах бала они будут гореть кроваво-красным, а при дневном свете — холодеть до зелено-стальной синевы. По контуру я пустил грубую, «варварскую» россыпь мелкого, несовершенного речного жемчуга, будто мех хищника тронул иней. И никаких атласных лент. Крепиться маска будет на тонком, прочном обруче, полностью скрытом в прическе.

Отложив уголь, я взглянул на рисунок. Это было дерзко, опасно, на грани приличий.

Мысль, освобожденная от оков чужих канонов, полетела дальше. Как одержимый, я начал развивать эту новую эстетику, набрасывая эскиз за эскизом. Массивный браслет: переплетение из черненого серебра и красного золота, имитирующее кольчужное плетение, с огромным, почти необработанным, мутно-зеленым хризопразом в центре. Настольное пресс-папье для мужского кабинета — обломок дикого гранита, обвитый литой бронзовой змеей.

Этот стиль я мысленно окрестил «варварским», или «скифским». Но для публики требовалось что-то более благозвучное и интригующее. «Русский стиль»? Банально и отдает лубочностью. «Новорусский»? Пошло до зубовного скрежета. А может «Стиль Саламандра»? Да. Звучало таинственно и уже было неразрывно связано с моим именем.

Я снова посмотрел на эскиз маски. Это манифест. Я не собирался следовать моде — я намеревался ее диктовать. Все зависело от того, хватит ли у меня мастерства и дерзости, чтобы заставить этот снобистский, преклоняющийся перед всем французским Петербург влюбиться в свое собственное, дикое и яростное прошлое.

Творческую лихорадку, кипевшую в кабинете, сменил озноб. Меня будто выжали. Внутри — пустота и холод. Выйдя из своего убежища, я вернулся в реальность. За огромными окнами мастерской валил липкий снег, глушил тусклый свет дня и превращал наш двор в замкнутый, изолированный снежный кокон. Внизу, в торговом зале, Прошка уже зажигал первые свечи, готовясь к редким вечерним посетителям. Из кухни доносился густой запах свежеиспеченного хлеба — это Варвара Павловна командовала подготовкой к ужину. Жизнь в доме текла своим чередом, однако ее сердце — огромная мастерская — замерло. Безупречный, но бесполезный насос Кулибина был стыдливо накрыт брезентом, словно покойник. Сам же старик, как шепнула мне Варвара Павловна, заперся в своей каморке и не отзывался. Провал ударил по нему сильнее, чем я мог предположить.

Кипевшая во мне после испытаний ярость остыла. Идти сейчас напролом, сотрясая стены обвинениями? Глупо и контрпродуктивно. Старик сейчас — как раненый медведь в берлоге: любого, кто сунется, молча порвет на куски. Или просто пошлет в далекое путешествие. Значит, зверя нужно выкуривать. Медленно и без лишнего шума. Поднявшись на второй этаж, я остановился у его двери. За ней — тишина, которую подчеркивало тоскливое завывание ветра в печной трубе. Стучать я не стал. Просто встал рядом и негромко заговорил, чтобы каждое слово прошло сквозь толстую дубовую доску.

— Иван Петрович. Насос ваш — зверь, спору нет. Но силенок ему не хватает, сами видели. А моя бочка без него — просто кадка с водой.

Сделав паузу, я напряженно прислушался. Ни скрипа, ни вздоха.

— Чертежи на верстаке. Просто примите к сведению.

Я развернулся и ушел. Я оставил его наедине с уязвленной гордыней, поражением и — я на это ставил все — его неутомимым инженерным зудом. Это была наживка, брошенная в берлогу. Вызов соавтору поневоле.

Ночь прошла в лаборатории, за доведением до ума чертежей котла-ресивера, хотя надежды на успех почти не было. В голове упрямо вертелась картина: утром я найду старика, увязывающего в узел свои скудные пожитки. Не выдержав напряжения, ближе к полуночи я тихонько спустился в мастерскую. Она тонула в чернильной темноте, тусклый свет из моего кабинета наверху бросал на станки длинные, уродливые тени. Я осторожно приоткрыл дверь в каморку Кулибина. Пусто. Аккуратно застеленная кровать нетронута.

Ушел?

В самом дальнем углу, при неверном свете единственной сальной свечи, я его и увидел. Неспящий Кулибин застыл у верстака, на котором были небрежно разбросаны мои чертежи. Сперва он просто смотрел на них с брезгливым презрением. Потом взял кусок угля и зло зачеркнул мой расчет толщины стенки. До меня донеслось глухое ворчание:

— Безрукий… теоретик… тут же разорвет к чертям….

А затем его рука начала двигаться. Он стал исправлять, рисовать прямо поверх моих линий, выводя свою конструкцию. Инженер в нем победил обиженного старика. Он не мог пройти мимо инженерного вызова, не приняв его. Я тихо прикрыл дверь и вернулся к себе.

Утром, когда мастерская уже наполнилась привычным шумом, он сам подошел ко мне. В руках — мой чертеж, весь исполосованный его правками. Ни извинений, ни рукопожатий. Он ткнул грязным от угля пальцем в изображение мембраны.

Неужели не спал даже? Всю ночь корпел?

— Тряпка твоя! — проскрипел он, будто гвоздем по металлу. — Да ее давлением в клочья порвет в первое же мгновение! Неужто не сообразил, счетовод?

Я сдержал «хмыкание».

— И котел твой… — он перешел к главному листу. — Лить его — гиблое дело! Раковины будут, пузыри воздушные внутри останутся. Рванет под давлением, как пушка бракованная, всех нас тут и покалечит! Ковать надо! Из красной меди! В два слоя!

Он предлагал компромисс, улучшал мою идею, спасая ее от моей же «теоретической глупости». Он брал на себя ответственность за самую сложную, материальную часть проекта.

Это и было начало нашего сотрудничества. Мы работали бок о бок, однако это напоминало войну двух генералов, вынужденных заключить временный союз против общего врага. Мы спорили до хрипоты. Я доказывал ему что-то с помощью формул на грифельной доске; он в ответ притаскивал два куска металла и ломал их у меня на глазах, демонстрируя разницу. Он по-прежнему звал меня «счетоводом» и «пустозвоном», я его в ответ — «упрямым самоваром» и «ворчливым дедом». Но под этой словесной перепалкой рождалось нечто новое.

Я восхищался его звериным чутьем к металлу, его способностью видеть внутреннее напряжение там, где я видел гладкую поверхность. А он, хоть бы и под пыткой не признался, начал прислушиваться к моим расчетам, ворчливо убеждаясь, что цифры на бумаге каким-то чудом превращаются во вполне осязаемую прочность. Впервые мы работали вместе. Над общей целью.

Наш хрупкий союз держался исключительно на общем деле. И меня это не устраивало. Стоило закончить с насосом, и он мог просто уехать. Значит, его нужно было зацепить чем-то. Нужна была приманка, причем такая, чтобы этот старый щукарь заглотил ее вместе с крючком.

К концу недели грохот и копоть вымотали нас до предела. Вечером Варвара Павловна, смерив наши почерневшие физиономии строгим взглядом, вынесла безапелляционный вердикт:

— На вас обоих смотреть страшно, как из трубы вылезли. Во дворе банька готова, я велела истопить. Идите, смойте с себя эту гарь да усталость, а то и до горячки недалеко.

Идея была гениальной. В дальнем углу двора банька топилась по-черному, с открытой каменкой, но для нас, промерзших, уставших и въевших в кожу металлическую пыль, этот сруб был сущим раем.

В густом пару мы молча отмокали. Кулибин, смачно крякая, с первобытной яростью охаживал себя березовым веником, сбивая с него тучи листьев. Я же просто растянулся на верхнем полке, позволяя горячему, влажному воздуху, пахнущему дымком, березовым листом и распаренной сосной, проникать в самые кости. В этой расслабленной, неформальной обстановке наша вечная производственная война взяла перемирие.

— Эх, кожа-то у тебя барская, белая, — проворчал Кулибин, с любопытством оглядев меня. — Не то что у нас, мастеровых. Тебя веником-то тронь — синяк вскочит. А ну, поддай пару!