Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

Он проверял меня, смотрел, думаю ли я о реальной жизни, а не только о формулах.

— Паяльной лампой, — ответил я без запинки. — Спиртовой. Я сделаю чертеж.

Он крякнул, явно не ожидая такого ответа. Вот теперь можно было наносить главный удар. Я с сокрушенным видом развел руками.

— Вы правы, Иван Петрович. Абсолютно правы. Мои расчеты не учли слабости материала. Я могу рассчитать давление, но не знаю, как сделать котел, который его выдержит.

Это был акт капитуляции теоретика перед практиком.

Кулибин нахмурился. Он смотрел то на меня, то на дверь, видимо вспоминал свою «кузню».

— Потому что ты думаешь, как аптекарь! Лить он собрался! Давлением любой твой шов разорвет! Здесь ковать надо, понимаешь? Ко-вать! Чтобы металл жил, тянулся, а не лопался, как стекло твое дурацкое.

Взяв кусок угля, он на чистой дубовой доске, лежавшей на верстаке, начал делать первые, уверенные наброски. Надо же, все-таки пользуется банальными эскизами.

— Дурак, котел нужно не лить, а ковать. Из меди. В два слоя. Со швом в замок, как на добром самоваре… А эту, как ты сказал…

— Мембрану.

— Да, «мембрану» твою… кожу нужно брать, бычью кожу, да вываривать в сале, чтобы податливой была…

Кулибин не замечая этого начал воплощать идею, улучшать, делать своей. Он уже не спорил с ней.

Ловушка захлопнулась.

Глава 10

Задетый за живое необходимостью возиться с моей «бочкой», Кулибин решил для начала доказать, что его дедовские методы чего-то да стоят. Саботаж? О нет, это было бы слишком примитивно для старого интригана. Вместо этого он предпочел нанести удар с фланга: создать такой безупречный механизм, который одним своим видом низвел бы мои «бумажные выдумки» до уровня детских каракуль.

За его работой я следил с тревогой и восхищением. На моих глазах разворачивался театр одного актера. Часами, согнувшись над верстаком, он притирал медный клапан к седлу — пальцем. Капнув масла и посыпав деталь тончайшей кирпичной пылью, он круговыми движениями доводил поверхность до такой зеркальной гладкости, что две детали слипались намертво, будто живые. Это было какое-то колдовское священнодействие, ритуал, в котором металл покорялся воле мастера. В итоге он создал два мощных сердца, работающих в идеальной противофазе. Пока одно выталкивало воду, второе уже всасывало новую порцию, не теряя ни единого мгновения, ни капли давления. Этот старый черт заставил бездушный металл дышать без малейшей одышки, как живое существо.

В день испытаний был трескучий мороз. Пар клубился изо рта, а под ногами хрустел снег. Во дворе, среди покрытых седым инеем стройматериалов, собралась вся наша честная компания: Варвара Павловна, кутавшаяся в тяжелую шаль и с тревогой поглядывавшая то на меня, то на грозную машину; Прошка, который с разинутым ртом взирал на чудо-механизм; солдаты, которых позвал Ефимыч за дополнительную плату, перешучивались и разминали замерзшие руки. В центре всего этого, черный от копоти и масла, с лихорадочно горящими глазами, стоял Кулибин. Он похлопывал свое творение по бронзовому боку, как любимого коня. Перед самым началом, к моему немалому удивлению, он истово перекрестился и сплюнул через левое плечо.

— Ну что, счетовод-выдумщик? — проскрипел он, глядя на меня. — Бумажки свои отложил? Пойдем, поглядим, как настоящее железо воду двигает, а не цифирь на пергаменте.

Я молча пожал плечами, предоставляя металлу самому вынести свой вердикт. Все то время, что он потратил на эту самодеятельность мне было жалко. Время играло против нас. А этот человек вроде как принял мою идею, но все равно ее переиначил.

Для чистоты эксперимента он решил испытать только насосную часть, подключив рукав напрямую. Четыре дюжих солдата, что уже нарушало техзадание императора, выдыхая облака пара, ухватились за мощные дубовые рычаги. С первым же качком насос ожил. С ровным, сытым урчанием он принялся всасывать ледяную воду из подставленной бочки. Лицо старика озарил незамутненный триумф. Он побеждал.

Но этот триумф оказался недолговечным. Стоило струе ударить из брандспойта, как на лице механика проступило недоумение. Вода била мощно, ровным, литым потоком, без малейших пульсаций. Она с силой впилась в стену дома… вот только долетала едва-едва до подоконников второго этажа. Солдаты, багровея от натуги, налегали на рычаги всем весом. Мышцы бугрились под форменным сукном, жилы вздулись на шеях. А струя, словно насмехаясь над их титаническими усилиями, не поднималась ни на вершок выше.

Императорское техническое задание было провалено.

После того, как солдаты, выдохшись, бросили рычаги, было слышно как капает вода с мокрой стены да недовольно каркает ворона на обледенелой крыше. Осунувшийся Кулибин стоял у своего идеального и бесполезного творения. Медленно подошел к стене, растер пальцем темное мокрое пятно, будто проверяя качество полива, и с горечью проворчал в пространство:

— Стены мыть — в самый раз. Или господам летом пыль с карет сбивать…

Он в сердцах пнул свое творение, сбивая с него несколько деталей. Я подобрал подкатившийся к ногам кусок. Глядя на его ссутулившуюся спину, я почти физически ощущал бушевавшую в нем бурю: гордость за безупречную работу схлестнулась с горьким осознанием провала. Блистательная тактическая победа механика обернулась сокрушительным стратегическим поражением инженера. Он создал лучший в мире ручной насос, который, однако, не мог решить поставленную задачу.

Он не мог не признать, что без моего шарлатанского «фокуса» с гидроаккумулятором не обойтись.

Глядя на Кулибина, я еле сдерживал появившуюся злость. Гормоны юношеского тела вновь вскипели. Впустую! Драгоценные дни, слитые в унитаз инженерного эго, чтобы доказать свою правоту и в итоге прийти ровно к тому, что я рассчитал на клочке бумаги в первую же ночь. Меня так и подмывало подойти и высказать старому упрямцу все, что я о нем думаю. Однако я сдержался. Сжав кулаки до белых костяшек, я развернулся и зашагал в свой кабинет. Споры сейчас были бессмысленны. Мне нужно было остыть и чем-то занять руки, пока они не наломали дров в самом прямом смысле этого слова.

Спасение всегда было в работе — в тихом диалоге с металлом и камнем, в рождении идей и эскизов. Усевшись за стол, я уставился на девственно-чистый лист бумаги.

Отринем все, что было. У нас есть заказ. Маска. Обещание, данное Вдовствующей императрице. Пора. Взяв уголь, я попытался поймать нужную волну. Так, что у нас на пике моды? Ампир, чтоб его. Римская и греческая строгость, летящие ткани, камеи, инталии — вся эта пресная «цивилизованная» скука. Несколько быстрых штрихов — и на бумаге появилась холодная Диана с полумесяцем во лбу, еще пара — и рядом возникла строгая Минерва в шлеме. С отвращением я перечеркнул оба наброска жирным крестом. Нет, не то. Вялые акантовые листья, безжизненные античные профили. Мертворожденная красота. Беззубая эстетика. Такое мог нарисовать любой смазливый французский щеголь, а я ведь обещал чудо.

Творческий тупик ощущался почти физически — как вязкая трясина, в которую погружается мозг. Моя голова пасовала перед этой эфемерной, туманной эстетикой. В сердцах отбросив уголь, я взял в руки то, что машинально прихватил со двора, — небольшой бронзовый рычаг, выкованный Кулибиным. Грубый, неотполированный. На его матовой поверхности остались следы молота, крошечные вмятины. Он был лишен салонного изящества, зато в нем жила первобытная мощь.

Именно в этот момент, когда пальцы ощутили живую фактуру металла, в голове промелькнула интересная мысль, на краю сознания. Я всеми силами пытался ее ухватить. А что, если маска будет не изящной, а… сильной? Не венецианской, а… скифской?

Закрыв глаза, я увидел яркую вспышку из прошлого. Эрмитаж. Золотая кладовая. Мальчишкой, еще в той, другой жизни, я прилип носом к витрине со скифским золотом. Эта пектораль… Там не было ни единого полированного сантиметра. Все дышало, все было живым, рваным, полным необузданной ярости. Кони, грифоны, терзающие оленей люди… Смерть и жизнь, сплетенные в тугой, неразрывный узел. Вот она, подлинная роскошь — роскошь неприкрытой силы, а не выхолощенного богатства.