Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

Я плеснул на раскаленные докрасна камни ковш воды с мятным отваром. Баня взорвалась новой волной обжигающего и ароматного пара.

— Иван Петрович, — я начал осторожно прощупывать почву, когда мы уже сидели в предбаннике, остывая и потягивая ледяной квас из запотевших деревянных кружек. — Голова кругом идет от одной задачки, совсем запутался. Может, вы, на свежую голову, что присоветуете?

— Опять со своими финтифлюшками? — отмахнулся он. — У нас тут дело государевой важности не доделано, а он узоры малюет! Девкам на сарафанах вышивать, что ли?

— Государю на ассигнациях, — невозмутимо поправил я, сдерживая улыбку из-за того, что так удачно свернул разговор в нужное русло. — Чтобы фальшивок меньше было. Задачка, доложу я вам, похлеще нашей помпы будет.

Выхватив уголек возле печки, я прямо на чистой сосновой доске, служившей нам столом, начал рисовать.

— Представьте, — сказал я, выводя схему, — что мне нужно заставить иголку вышивать узор, который никогда не повторяется. Управляют же этой иголкой три танцора, и каждый пляшет свой, отдельный танец. Как мне сложить их движения в один, но всегда новый и непредсказуемый рисунок?

Кулибин нахмурился, подался вперед, забыв и про квас, и про усталость. Его разум мгновенно вцепился в проблему. Это была задача по его части — элегантная, сложная, на грани невозможного. Головоломка из чистого движения.

— А ты не заставляй их танцы складывать, — проворчал он, ткнув мозолистым пальцем в мой рисунок. — Ты их на карусель поставь. Пусть каждый пляшет на своей лошадке, а сама карусель-то вращается! И иголка твоя, что в центре торчит, будет выписывать и танец лошадки, и большой круг самой карусели. Вот тебе и узор, который сам черт не повторит!

Просто. Гениально. Планетарная передача, объясненная на языке ярмарочных каруселей и пляшущих скоморохов. Решение, которое лежало на поверхности, но до которого мой, привыкший к абстракциям мозг, так и не додумался. Я смотрел на него, и злость, накопившаяся за все эти дни, сменилась детским восхищением.

— Иван Петрович, вы гений.

Он довольно крякнул, но тут же напустил на себя привычно суровый вид.

— То-то же. А то всё «расчеты», «формулы»… Головой думать надо, а не только цифирью по бумаге водить.

С хитрым прищуром он оглядел меня с ног до головы.

— Ну что, счетовод? Задачку-то я твою решил. Теперь с тебя магарыч. Да не деньгами, а делом. Завтра поможешь мне кожу дубить. Поглядим, как твои белы рученьки с ворваньим жиром да дубовой корой справятся!

Меня прорвало на смех. Искренний, громкий. Ключ. Я нашел ключ к этому вечно ворчащему гению. Теперь, даже когда мы закончим с помпой, он не уедет. Не сможет. Я забросил в его беспокойный мозг такую наживку, которую он будет обдумывать месяцами. И я найду еще. И еще. Он попался.

Глава 11

Январь 1808 года

Вечер. Январская темень за окнами Зимнего дворца впивалась в свет редких уличных фонарей, заставляя казаться, будто Петербург утонул в ледяных чернилах. Здесь, в высоком кабинете Императора, было тепло и тихо. Настолько тихо, что треск березы в камине звучал оглушительно, а лишенный всяких эмоций голос государственного секретаря Сперанского казался единственным звуком.

— … по донесению из Вены, посол князь Куракин имел аудиенцию у императора Франца. Австрийцы выказывают крайнюю обеспокоенность усилением Бонапарта, однако на прямой союз идти не спешат, выжидают.

«Обеспокоенность! — мысленно усмехнулся Александр, не отрывая взгляда от пляшущих в камине языков пламени. — Трусы. Ждут, на чью сторону качнется удача, чтобы примкнуть к сильному. Как было всегда. А ведь еще вчера клялись в вечной дружбе против „корсиканского чудовища“».

— … из Парижа посол граф Толстой доносит, что Бонапарт через своего министра Талейрана намекает на желательность наших активных действий в отношении Швеции. Французы не будут возражать, если мы для обеспечения безопасности столицы присоединим Финляндию. Думаю, что они готовы даже официально выйти с таким предложением.

Мышцы на скулах Александра чуть заметно напряглись, его пальцы стиснули резной подлокотник вольтеровского кресла. «Не будут возражать». Какая имперская щедрость! Бросает ему Финляндию, как кость сторожевому псу, чтобы втравить в войну и окончательно рассорить с Англией и всей старой Европой. Хитрец. Память услужливо подсунула встречу на плоту посреди Немана: умные, пронзительные глаза, обещавшие вечную дружбу и раздел мира. И вот они, плоды этой дружбы — унизительный Тильзитский мир, глухой ропот в собственной стране и совершенно ненужная война на пороге.

Сперанский, стоявший у стола, казался высеченным из серого гранита. Сухой, подтянутый, в черном сюртуке, он без паузы перешел к внутренним делам.

— … купечество Архангельска и Санкт-Петербурга выражает крайний ропот. В портах скопилось леса и пеньки на миллионы рублей, товар гниет — английские корабли не идут. Континентальная блокада душит торговлю. Казна пустеет, Ваше Величество, и пустеет стремительно.

Поднявшись с кресла, император пересек кабинет и склонился над огромной картой Европы, разложенной на отдельном столе. Палец с досадой прочертил линию вдоль границы с Пруссией, где до сих пор, словно незаживающая рана, стояла армия Наполеона. Ропот — он застывал в воздухе, когда государь входил в залы, холодил осуждающими взглядами гвардейских офицеров, помнивших славу Суворова и не простивших позора Аустерлица. Он сочился ядом из салона его собственной матери, вдовствующей императрицы, где, как доносили, уже в открытую шептались о «позоре Тильзита» и о том, что «Государь слишком увлекся опасными идеями господина Сперанского».

— … наконец, прошение о выделении дополнительных средств на закупку английских станков для Александровской фабрики. Полагаю, следует отказать.

Взяв со стола тяжелое пресс-папье из уральской яшмы, Александр с силой сжал его в руке.

— Отказать, — глухо повторил он. — Опять. Вечно просить, покупать, зависеть. Неужели мы сами не можем? Неужели во всей огромной Империи не найдется ума, способного сделать не хуже? Все упирается в деньги и технологии, Михаил Михайлович. Деньги-то мы напечатаем. А вот умы… умы не напечатаешь. Мы отстаем. И это отставание однажды нас погубит.

Тяжелое пресс-папье с глухим стуком ударилось о пергамент карты — в кабинете этот звук прозвучал очень громко. Замолчав, Александр обвел взглядом свой роскошный, душный кабинет. Стены словно сдвинулись, превращая его в позолоченную клетку. Не ловушка ли? Собственный трон, ожидания всего света, гений этого проклятого корсиканца — всё стягивалось в тугой узел. Посреди этого потока дурных вестей он отчаянно цеплялся за единственную мысль, последнюю соломинку, которая могла хоть что-то изменить.

— Кстати, об умах. Что там наш… ювелир?

Сперанский выдержал паузу.

— Да, вопрос, не требующий протокола. О нашем ювелире.

Внезапно Александр оживился. Медленно развернувшись, он посмотрел на секретаря, в его глазах вспыхнул интерес. Безвольно опущенные уголки губ дрогнули и поползли вверх, меняя все выражение лица. Государь даже подался вперед.

— А-а-а, — протянул он. — Вот мы и дошли до самого занятного.

Он указал рукой на кресло напротив себя.

— Садитесь, Михаил Михайлович. Ноги-то не казенные.

С легким поклоном Сперанский опустился в кресло. Он никак не привыкнет к этому. Простой жест — приглашение сесть в присутствии государя — сам по себе был знаком высочайшего доверия.

— Ну так что там? Как поживает наша Саламандра? — спросил Император, в голосе его зазвучали насмешливые нотки. Прозвище, данное матушкой на балу, прижилось в их узком кругу.

Сперанский не улыбнулся. Из тонкой папки он извлек один-единственный лист бумаги, исписанный его мелким, убористым почерком. Сухая выжимка, самая суть.