Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

— Его убили в тюрьме, — продолжил я. — Задушили, а потом замаскировали под самоубийство. Поручик Виктор Суворин, офицер Варшавского гарнизона. Он лично это сделал.

— Откуда вы знаете? — прошептал Пулавский, и в его голосе прозвучала боль.

— Я же сказал, что у меня есть доступ к информации, которой нет у вас, — ответил я. — Работайте со мной, Казимир. Помогайте мне защищать кружок от провокаций. А взамен я обещаю, что Суворин получит то, что заслужил. Не месть, но справедливость.

Пулавский долго смотрел на меня. Я видел, как в его глазах борются сомнение и надежда, недоверие и отчаянное желание поверить. Он вспоминал своего учителя, вспоминал клятву отомстить за его смерть, вспоминал, как бессилен был против системы.

— Справедливость, — повторил он тихо, словно пробуя слово на вкус. — Вы обещаете справедливость.

— Обещаю, — твердо сказал я. — И сегодня вечером я уже доказал, что мои обещания не пустые слова.

Он опустил взгляд, глядя на свои руки, сжатые в кулаки. Потом медленно разжал пальцы и поднял голову.

— Хорошо, — произнес он, и в голосе его звучала твердость решения. — Я согласен. Но с условиями.

— Какими?

— Никакого предательства товарищей. Никакой информации о конкретных планах действий кружка. Только предупреждения об опасности. Только защита.

— Согласен, — кивнул я.

— И еще, — Пулавский посмотрел мне в глаза. — Вы зря думаете на Домбровского. Я хочу познакомить вас с ним. Он настоящий лидер нашего кружка. Не я, не Крупский. Ежи. Если вы действительно хотите помочь делу Польши, вы должны знать его.

Я задумался на секунду. Домбровский тот самый студент права, сын участника восстания, которого я еще не встречал. Познакомиться с ним означало углубить проникновение в кружок, получить доступ к настоящим лидерам. Это именно то, что требовал Редигер.

— Буду рад, — согласился я. — Когда?

— Через два дня. В нашем кафе, там же, где наш кружок всегда собирается. Вечером. Я приведу его.

— Хорошо.

Пулавский протянул мне руку, и я пожал ее. Рукопожатие крепкое, хотя пальцы Пулавского все еще дрожали от пережитого потрясения.

— Доверяю ли я вам, Александр? — спросил он тихо. — Пока нет. Но у меня нет выбора. Сегодня вы спасли мне жизнь. Даже больше, чем жизнь, свободу. И Стефану. Это что-то значит.

— Значит больше, чем вы думаете, — ответил я.

Мы вышли из двора разными путями. Я проводил его взглядом, наблюдая, как его силуэт растворился в ночной темноте Варшавы, и почувствовал странную смесь удовлетворения и тяжести.

Задание Редигера почти выполнено. Информатор завербован, кружок проникнут, провокация сорвана. Но почему-то вместо профессионального торжества я ощущал только усталость.

Пулавский поверил мне, потому что я спас его. Но я спас его, используя провокацию Крупского, которого сам завербовал через шантаж. Сложная паутина обмана, где каждый манипулирует каждым.

«Современная разведка», подумал я, направляясь к своей комнате на Сенаторской через темные переулки. В прошлой жизни, в Аламуте, все было проще. Цель, клинок, тишина. Здесь же приходилось играть с душами людей, ломать судьбы, предавать доверие.

Что самое страшное, мне это нравилось.

Кафе «Под орлом», как всегда, встречало гостей сырой прохладой каменного подвала и густым табачным дымом, зависшим под сводчатыми потолками. Спускался я по знакомым уже ступеням, истертым сапогами посетителей, и каждый мой шаг отдавался глухим эхом.

Керосиновые лампы с зелеными абажурами бросали неровные пятна света на потемневший от времени кирпич стен, превращая весь подвал в театр теней, где каждый разговор становился спектаклем.

После той ночи на складе Повонзковской все изменилось. Пулавский стал моим человеком.

Не по идейным соображениям, а по необходимости и благодарности. Я спас ему жизнь, и теперь он будет докладывать мне о каждой встрече, о каждом слове, произнесенном в кружке. Крупский же, провокатор охранки, работал теперь на меня под угрозой разоблачения и с проблеском надежды на искупление.

Двойная игра. Обман в обмане. Паутина, где каждый манипулирует каждым, а я сижу в центре, держа все нити в руках.

Анна первой заметила меня в дверях. Она сидела за дальним столиком, тем самым угловым, где студенты всегда собирались для осторожных разговоров.

Лицо девушки посветлело, когда она увидела меня, и она помахала рукой, приглашая присоединиться. Я улыбнулся в ответ, но в груди ощутил знакомую тяжесть. Анна полностью доверяла мне, а я использовал это доверие, как использовал всех вокруг.

— Александр! — позвала она. — Иди скорее, мы тебя ждали.

Я прошел между столиками. Здесь уже собралась почти вся компания.

Пулавский сидел слева от Анны, поправляя круглые очки нервным жестом. Он поднял на меня взгляд, и я уловил в нем смесь благодарности и страха.

Коваль устроился справа, попивая крепкий черный кофе из толстой чашки. Коренастый, с мозолистыми руками химика, он не подозревал, что именно его имя стоит в списке «особо опасных» в досье охранки.

Не знал, что провокация на складе Повонзковской задумана специально для него и Пулавского. Не знал, что я сорвал эту операцию, чтобы завоевать доверие кружка. Я уже успел объяснить ему, что почти случайно узнал о засаде на складе.

А напротив сидел Крупский. Человек с раздвоенной душой.

Он смотрел на меня темными глазами, в которых читалось смирение и затаенная ненависть, к себе, к системе, к миру. Теперь он работал на меня. Продолжал играть роль провокатора для охранки, но докладывал мне обо всех их планах.

Двойной агент. Предатель предателей.

— Добрый вечер, друзья, — сказал я, опускаясь на свободный стул. — Извините за опоздание. Много срочных дел.

— Ничего страшного, — улыбнулась Анна. — Мы только начали. Сегодня к нам должен присоединиться особенный человек.

Я поднял бровь с любопытством.

— Ежи Домбровский, — тихо произнес Пулавский, наклонившись ко мне. — Наш настоящий лидер. Он долго отсутствовал, якобы на экзаменах, но на самом деле занимался делами в Кракове. Но сегодня вернулся.

Я кивнул, скрывая волнение. Ежи Домбровский, тот самый человек, о котором я читал в досье Редигера.

Сын обедневшего помещика, потомок участника восстания 1863 года, студент юридического факультета. Настоящий мозг кружка, харизматичный вдохновитель, которого боготворили остальные участники.

Человек, которого я еще не встречал.

— Он знает обо мне? — спросил я тихо.

— Да, — кивнул Пулавский. — Я рассказал ему о тебе. О том, что ты спас нас на складе.

— И как он отнесся?

Пулавский замялся, поправляя очки.

— С осторожностью. Ежи всегда осторожен с новыми людьми. Но он хочет познакомиться.

Я откинулся на спинку стула. В углу кто-то тихо наигрывал на скрипке печальную мелодию, «Мазурку Домбровского», неофициальный гимн польского сопротивления.

— Александр, — Анна наклонилась ко мне, и я уловил аромат ее духов, легкий запах лаванды, — я хотела спросить… ты в последнее время какой-то задумчивый. Что-то случилось?

Я посмотрел на нее и увидел искреннюю заботу в ее глазах. Она по-настоящему беспокоилась обо мне. А я использовал ее чувства, чтобы глубже проникнуть в кружок.

— Просто устал, — ответил я, выдавливая улыбку. — Работа отнимает много сил. А еще… размышления. О нашей и вашей странах. Иногда такие размышления становятся тягостными.

Это правда. Но я по большей части не думал, а вспоминал. О песках Персии, о крепостных стенах Аламута, о лезвии кинжала, входящем в плоть. О прежней жизни, которая казалась такой простой по сравнению с этой паутиной лжи.

— Ты хороший человек, Александр, — тихо сказала Анна. — Я вижу это.

Крупский дернулся, услышав эти слова, и я перехватил его взгляд. В его глазах мелькнуло что-то.

Насмешка? Сочувствие? Он тоже знал, каково это, играть роль, притворяться тем, кем не являешься.

После провала с провокатором он долго извинялся перед Пулавским и Казимиром, утверждая, что не знал о засаде. О том, что тоже пал жертвой обмана.