Последний Герой. Том 4 (СИ) - Дамиров Рафаэль

Я сделал упор на слово «заставить» и добавил:

— Ну, внушить, приказать ему так, чтобы он сам пошёл и прыгнул?

— Нет, — твёрдо ответил профессор, качнув головой. — В таком виде — нет. Суицид предполагает особый эмоциональный фон, или, если хотите, особое состояние сознания.

— Но ведь люди совершают самосожжения, бывают массовые самоубийства среди сектантов. Как же так? Не сами же они, им кто-то велит.

— Это совсем другое, — терпеливо объяснил профессор Ландер. — Сектантский суицид, самосожжение, массовое самоуничтожение — это продукт фанатизма, своеобразная гиперфиксация сознания на идее. Понимаете, Максим Сергеевич, это особое состояние психики, в котором все другие ценности полностью подавлены одной-единственной идеей или верой. Психика фанатика находится в состоянии чрезвычайного аффекта, при котором сознание сужается до одной точки. И эта идея становится абсолютной истиной, единственным смыслом жизни. Самоубийство в таком случае даже рассматривается человеком не так, как нами, а как высшая форма выражения преданности идее или кумиру. Отказ от жизни воспринимается фанатиком не как поражение или уход, а как величайшее проявление верности, посвящения. Понимаете, не насильственное выполнение чужой команды, а акт крайнего самоотречения, своего рода высшая форма служения. В таких случаях психика полностью отключает инстинкт самосохранения, подавляя даже естественные страхи и колебания.

Он замолчал, чуть помедлил, внимательно посмотрев мне в глаза, и добавил:

— Но ваш случай, то есть тот, который вы описываете, совсем иной. Здесь у человека не было никаких признаков фанатичной веры, не было мотивации, не было того эмоционального подъёма, о котором я говорил. К тому же его поведение явно не укладывается в классическую картину суицидального поведения. И вот это действительно вызывает интерес. Но, к сожалению, я ничем вам помочь не могу.

— Спасибо, — я поднялся со стула.

— Рад был побеседовать.

— И ещё один вопрос, профессор, — я сделал шаг к выходу, а потом словно бы вспомнил что-то важное лишь в самый последний момент.

Старина Коломбо любил такие трюки делать, и сейчас я намеренно скопировал его стиль: развернулся уже у двери, поднял указательный палец вверх и выразительно посмотрел на Ландера.

— Да-да, конечно, — профессор тревожно улыбнулся, явно заинтригованный моим неожиданным манёвром.

— В крови погибшего обнаружено какое-то неизвестное вещество, предположительно — психотропного действия. Как вы считаете, каким образом оно могло попасть в наш захолустный городок?

Ландер слегка нахмурился, задумчиво барабаня пальцами по столу, затем сдержанно и рассудительно ответил:

— Видите ли, я не химик, не токсиколог и не фармаколог. Моя специализация — всё-таки человеческая душа, её лабиринты, тревоги и комплексы.

Своим тоном он даже будто бы пытался меня одёрнуть, мол, почему у меня в кабинете — и такие вопросы?

— Но вы ведь медик, — заметил я мягко, не отводя взгляда от его глаз.

— Конечно, — согласился он осторожно. — Но я всё же больше психолог. А эти вещи — уже совсем другая область медицины.

— И тем не менее, — я снова сделал шаг к профессору, чуть пристальнее смотря на него, — если представить теоретически, можно ли человека под действием психотропного препарата подтолкнуть к самоубийству? Например, воздействуя на него еще и внушением, гипнозом?

— Звучит это, знаете ли, несколько фантастически, — Ландер покачал головой, хотя явно заинтересовался вопросом. — Теоретически возможно многое, конечно. Если вспомнить историю, были случаи в практике спецслужб, особенно в эпоху так называемой холодной войны, когда ЦРУ, например, проводило эксперименты с психотропными веществами и гипнозом. Программы вроде MK-Ultra в США. Там пытались разработать методы воздействия на сознание, чтобы управлять поведением людей. Но, — тут он покачал головой, будто сказку мне рассказывал, — подобные технологии всегда упирались в сложность человеческой психики. Слишком много индивидуальных факторов, слишком много непредсказуемых реакций. В фанатических, религиозных культах подобное возможно, но там люди сами глубоко погружены в идею, их сознание уже искажено определёнными установками. Это не слепое повиновение приказам, а результат длительной психологической обработки и сильнейшего эмоционального воздействия.

— Ну да, конечно, — задумчиво кивнул я. — Согласитесь, дело странное, поэтому я и обратился к вам.

Я сделал паузу, как будто что-то вспомнил ещё.

— Ах да… Чуть не забыл, профессор, — снова заговорил я небрежно, как будто невзначай. — Скажите, что вас связывало с Германом Сильвестровичем Вальковым?

Ландер едва заметно вздрогнул и быстро перевёл взгляд.

— Он… был моим пациентом, — ответил профессор с запинкой в голосе.

— Значит, вы помогали бандиту? — спросил я, внимательно глядя на него.

— Ну знаете ли, молодой человек, — профессор слегка надменно поправил очки, — на тот момент он считался уважаемым гражданином, кандидатом в мэры, меценатом. То, что он бандит, вскрылось лишь потом. И я об этом не знал. И не должен был знать. И потом…

— Вот как? И на ваших этих сеансах он ничего такого криминального не рассказывал? — продолжал я, стараясь уловить малейшее колебание на его лице.

— Абсолютно ничего такого. Обычные человеческие жалобы — бессонница, тревожность, депрессивные состояния. Ничего, что отсылало бы к криминалу, убийствам.

Ну-ну, — хмыкнул я про себя. Я не слишком поверил ему, но кивнул, не подавая виду:

— Понятно. Помогали вы людям, в том числе и Валькову…. Если смотреть на это в общем, то, конечно, похвально. Тогда, может, и мне поможете советом?

— Советом? — профессор слегка прищурился. — На сеанс у меня сейчас, знаете ли, времени нет, скоро придет следующий пациент, но короткий совет я готов дать. Спрашивайте, конечно.

— Видите ли, мне иногда кажется, что во мне живёт другая личность. Будто из прошлого, — я внимательно смотрел ему в глаза, улавливая малейшую реакцию. — Такое вообще возможно?

— Конечно, — кивнул он уверенно. — Но в таком случае это уже вопрос к психиатру, а не ко мне. Подобные симптомы называются диссоциативным расстройством идентичности, или, проще говоря, шизофренией. Тут я вам точно не помогу.

— А вы, значит, психотерапевт?

— Да, психолог и психотерапевт, не психиатр.

— Ну да-да, конечно, — я развёл руками. — Что ж… Пойду тогда психиатра искать.

— У вас определённо есть чувство юмора, молодой человек, — профессор слегка улыбнулся.

— До свидания, — изобразил я улыбку.

Почему-то этот профессор мне не нравился… Хитрый тип. Хотя, может, и показалось?

— Да, да, до свидания. Приятно было пообщаться с человеком, который «раскрутил» самого Валькова, — кивнул Ландер.

Я же направлялся к двери. И уже взявшись за ручку, вдруг снова обернулся:

— Кстати, Карл Рудольфович, на днях из спецпсихбольницы сбежал опаснейший пациент. Вы, наверное, слышали. Как вы думаете, он может вернуться в родной город, в Новознаменск? Что движет такими людьми — инстинкт самосохранения или старые триггеры, старые связи?

— О… Тут сложно сказать однозначно, — медленно ответил профессор, чуть насторожившись. — Всё зависит от его текущего состояния, а я его клиническую картину не наблюдал. Такие люди непредсказуемы. Это вам лучше там, в самой больнице, и узнавать.

— Да, конечно, узнаем, — согласился я. — Спасибо за всё, профессор, и до свидания. Возможно, мне ещё понадобится ваша консультация. Можно будет как-нибудь ещё зайти?

— Конечно, молодой человек, — вроде бы добродушно сказал профессор, слегка улыбнувшись. — Если обещаете не распугивать моих пациентов.

Я из вежливости коротко улыбнулся в ответ и вышел, прикрыв за собой дверь.

Как только за молодым сотрудником МВД захлопнулась дверь, любезная улыбка, застывшая на лице Ландера, быстро сползла вниз, сменившись выражением глубокой тревоги. Взгляд его стал напряжённым, губы сжались в нитку. Профессор нервно стянул с переносицы очки, протёр их салфеткой и с шумом выдохнул, пытаясь сбросить накопившееся напряжение. В кабинете вдруг стало слишком тихо, и тиканье старых часов раздражало его сильнее обычного.