Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

Сквозь высокие окна собора на Невском пробивалось скупое, белое солнце ясного морозного дня. Его лучи били в глаза, заставляя свежевыпавший снег сверкать мириадами ледяных искр — аж до слез.

Собор поглотил нас, окутав прохладой, смолистым запахом ладана и терпким духом воска — ароматом старого камня. Под расписанным ангелами куполом раскатывались басы хора. Могучие голоса взмывали вверх, бились о стены и возвращались обратно, заставляя сам воздух дрожать и петь. Прислонившись к массивной колонне, я отстранился от происходящего.

В голове заработал механизм оценщика. Какова прочность на разрыв у этой веры? Что за химический состав у этого клея, что скрепляет воедино и безграмотного мужика, и просвещенного Императора? Убери его — и что, все рассыплется? Или просто найдут новый, с улучшенной адгезией? Взгляд на иконостас — и снова не благоговение, а холодный анализ: сусальное золото, положенное на полимент. Технология соблюдена безупречно, но без души. Добротное ремесло, а не искусство.

Что только не приходит в голову с утра пораньше.

Скользнув по пестрой толпе, мой взгляд зацепился за что-то. В боковом приделе, чуть поодаль от основной массы молящихся, в глубокой тени от колонны, стояла Элен. Она была в простом, но безукоризненно скроенном темном бархатном платье и скромной шляпке с густой вуалью. Впрочем, даже эта завеса не могла скрыть ее точеного, гордого профиля. Она не молилась. Наши взгляды пересеклись поверх голов, и на долю секунды возникло странное чувство узнавания, будто два шпиона обменялись условным сигналом. Она едва заметно склонила голову и вновь устремила взгляд на алтарь.

Когда служба подошла к концу, тишина сменилась шелестом платьев и шарканьем сотен ног — толпа хлынула к выходу, на морозный, залитый солнцем воздух. Я намеренно замешкался, пропуская вперед своих, и вышел одним из последних. Ее карета, запряженная парой вороных, поджидала чуть в стороне от общей суеты. Она ждала меня.

— Вы не молились, мастер, — произнесла она, когда я подошел. Голос, даже приглушенный вуалью, прозвучал хрустальным звоном.

— Я изучал, — честно ответил я, выдыхая облачко пара.

— И что же?

— Что вера — самый прочный из всех известных мне материалов. Не ломается, не гнется, и обработке поддается с колоссальным трудом.

Уголки ее губ, видимые сквозь вуаль, дрогнули в усмешке.

— А я сегодня наблюдала за вашим маленьким войском. У вас удивительная управляющая. Я видела, как у входа она одним взглядом усмирила двух начавших было спорить подмастерьев. Железная женщина.

— Она — мой фельдмаршал, — согласился я. — Однако фельдмаршал хорош на поле боя, а не в торговой лавке. — Я задумался. — Мне нужен другой человек. Варвара Павловна — гений порядка, но она отпугивает клиентов почище гвардейца на посту. Мне нужен тот, кто будет не отпугивать, а соблазнять. Актер. Искуситель. Человек, способный продать заключенную в камне мечту.

Элен долго молчала, глядя куда-то вдаль, на сверкающие под солнцем купола. Затем медленно повернула голову и посмотрела прямо на меня. И этот взгляд выбил воздух из легких. Долгий, странный, задумчивый, в котором и удивление, и неподдельный интерес и какая-то глубоко запрятанная, непонятная мне мысль.

Ее взгляд, будто замкнул цепь. Время раскололось на «до» и «после». На одно ослепительное мгновение исчез Григорий, семнадцатилетний юнец, подающий надежды ювелир. Растворился морозный Петербург 1808 года. Остался только я — Анатолий Звягинцев, двадцатилетний студент в пыльной аудитории геологического факультета, а напротив — моя будущая жена. Я только что сморозил какую-то ученую чушь про кристаллические решетки, отчаянно пытаясь ее впечатлить, а она смотрела на меня вот так же. С тем же удивлением, с той же глубокой, непостижимой задумчивостью, словно увидела во мне какой-то путь. Этот взгляд, отпечатавшийся в памяти, я пронес его через всю свою жизнь.

Воспоминание обожгло так резко, что я невольно вздрогнул.

— Что с вами, мастер? — Голос Элен вернул меня из небытия.

— Ничего, — я тряхнул головой, отгоняя наваждение. — Просто… замерз. Так что вы думаете? Найдется в Петербурге такой человек?

Она не ответила сразу. Ее странный взгляд стал еще глубже.

— Актер… который продаст мечту… — произнесла она тихо, почти про себя. — Возможно, Григорий, вы ищете совсем не того, кого думаете.

Не сказав больше ни слова, она развернулась и села в карету. Дверца захлопнулась, и экипаж тронулся, оставив меня в полном недоумении наедине с ее загадочными словами.

Слова Элен могли бы крутиться в голове до самого вечера, но реальность в лице Кулибина, нашедшего меня после обеда, имела на этот счет свое мнение. На его морщинистом лице играла мальчишеская ухмылка.

— Ну что, счетовод, — проскрипел он. — Душу в храме облегчил? Пора и за ремесло браться. Магарыч-то за мной, помнишь?

Понятно. Отступать некуда, час расплаты настал. Ну что ж, Анатолий Звягинцев, вот он, пик твоей карьеры. Человек, привыкший к стерильным лабораториям и микронной точности, сейчас отправится в средневековье — мешать дохлую корову палкой. Блестящая траектория.

Старик потащил меня на задний двор, за кузню, где располагался его личный филиал преисподней. Воздух здесь был плотным. Удушливый смрад бил в нос с силой кулачного удара — дикая смесь из аммиачных нот гниющей плоти, терпкой кислоты дубильных веществ и рыбного духа китового жира. Посреди двора дымили два огромных чана. В одном, в мутной, коричневой жиже, отмокала исполинская бычья шкура. В другом, над жаровней, лениво булькало, выпуская жирные, радужные пузыри, нечто серое и омерзительное.

— Вот, — с гордостью истинного алхимика изрек Кулибин. — Слева — дубильня. Справа — жировальня. Ворвань. Китовый жир, то бишь. Вонюч, зараза, зато кожу делает мягкой, аки девичья щека, и воды не боится.

Он протянул мне длинный, тяжелый, грубо оструганный шест.

— Твоя задача, теоретик, — простая. Мешать. А я пока огнем займусь.

Я обреченно принял орудие пытки. К горлу подкатил тугой комок, но я сглотнул, закатав рукава. Погрузив шест в холодную, слизкую жижу, я навалился всем весом, пытаясь сдвинуть с места тяжелую, осклизлую шкуру на дне.

Кулибин не заставлял меня выполнять самую черную работу, но он требовал моего присутствия. Участия. Поддерживать огонь под чаном с ворванью. Таскать ведра с отваром. Пробовать на ощупь жесткость кожи, пачкая пальцы в этой дряни. Первые полчаса я действовал на автопилоте, отключив мозг и стараясь дышать ртом, однако исследовательская натура взяла свое. Отвращение уступило место любопытству.

— Иван Петрович, а почему ивовая кора? — не выдержал я, улучив момент. — В дубовой же танинов больше.

Он оторвался от своего ведьмовского варева и вперился в меня маленькими, острыми глазками.

— Ишь ты, слово-то какое выучил — та-ни-ны! — проворчал он с хитрым прищуром. — Пока ты свои танины по книжкам вычитывал, у меня дед еще этой вот ивой кожу для царских сапог мял. Дуб, он колом ставит, жестит, как полковник-немец. А ива — она душу дает, мягкость. Учись, счетовод, пока я жив.

Заметив мой неподдельный интерес, старик вошел в раж. Его ворчание сменилось азартом наставника, делящегося сокровенным знанием. Он показывал, как определить готовность кожи по тонкому скрипу, который она издает, если провести по ней ногтем; объяснял, почему так важно не «передубить» ее, не сделать хрупкой. Я слушал его дедовские методы пока они не начали укладываться в стройную и понятную химическую теорию. Этот старый черт на чистом чутье делал то, для обоснования чего в моем мире работали целые лаборатории.

— А если в отвар добавить немного извести? — предположил я. — Щелочная среда должна ускорить гидролиз коллагена. Процесс пойдет быстрее. Это как катализатор.

Тьфу, забылся. Старик же ничего не понял.

Кулибин нахмурился, почесывая в затылке.

— Ка-та-ли-затор… Ты мне голову-то не морочь своими немецкими словесами. Ты по-нашему скажи: быстрее будет? Ну, тогда можно и попробовать. На краешке. Ежели шкура твоя в кисель не обратится, хваленый ты теоретик.