Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

К вечеру я был с ног до головы в грязи, а руки, окрашенные дубильным раствором в стойкий желто-коричневый цвет, казалось, навсегда впитали этот адский запах. Когда огромная, эластичная, темно-коричневая шкура была наконец растянута для просушки на деревянной раме, я, растирая ноющие плечи, выдохнул:

— Это не ремесло, Иван Петрович, а целая наука.

Кулибин крякнул, вытирая руки пучком соломы.

— Наука наукой, — проворчал он, но в его глазах я впервые уловил нечто похожее на уважение. — А руки марать все одно надобно. Ну вот, теперь от тебя не фиалками пахнет, а настоящим мастеровым. Может, и впрямь толк выйдет. Пойдем, Варвара Павловна грозилась самовар поставить. Заслужили.

Мы не стали друзьями в тот день, но в смраде и грязи дубильни между нами провалилась еще одна стена. Я заплатил свою дань этому миру грубых рук и вековых секретов, и Кулибин это принял.

Что только не сделаешь, чтобы заслужить уважение старика.

На следующий день шутки остались позади — началась настоящая, тяжелая работа. Моя роль в этом действе была четко определена: я — «мозг». Ночи напролет, при свете сальной свечи, я корпел над чертежами котла-ресивера, выводя идеальные параболы. Я проектировал совершенную «яичную скорлупу» — форму, где внутреннее давление равномерно распределяется по всей поверхности, делая ее почти неуязвимой. Однако малейшая трещина в этой скорлупе — и она разлетится на смертоносные осколки. Моя задача — нарисовать им это идеальное медное яйцо. Готовые листы я передал Кулибину утром.

— Красиво малюешь, — проворчал он, с недоверием изучая чертежи. — Как девкам в альбом. Поглядим, как твое бумажное колдовство железу-то понравится.

Кулибин и Степан стали «руками» этого проекта, и с этого момента мастерская превратилась в филиал преисподней. Воздух сотрясали рев горна и ритмичные, оглушающие удары молотов; в ушах стояло шипение раскаленной меди, погружаемой в чан с водой. Работая в паре, Кулибин и Степа напоминали двух атлетов в дьявольском танце: один наносил мощный, формирующий удар тяжелым молотом, а другой тут же отвечал серией частых, выравнивающих ударов легким молоточком. На наковальне раскаленный лист меди «дышал», переливаясь цветами от вишнево-алого до тускло-красного. Пахло окалиной, каленым железом и едким мужским потом. Я не лез под руку. Я не кузнец. Моя роль была иной: я стал их «глазами».

После каждого этапа ковки и каждой заклепки наступал мой черед. Склонившись с асферической линзой над еще пышущим жаром металлом, я осматривал каждый сантиметр. Я искал врага в микроскопическом масштабе: микротрещины, поры в швах, малейшие дефекты, способные стать причиной будущей катастрофы. Кулибин, утирая пот, не упускал случая беззлобно съязвить:

— Ну-ну, гляди в свое колдовское стеклышко. Ищешь, где черти отметину оставили? Мы тут железо потом и кровью гнем, а он с лупой ходит, как барышня, блоху ищущая!

Степан же, напротив, молчал, на его лице читалось почти суеверное уважение. Он доверял моему прибору безоговорочно.

Переломный момент настал через несколько дней, когда привезли новую партию листовой меди от проверенного поставщика. Безупречные, гладкие листы, отливающие на солнце теплым золотом. Степан уже примеривался пустить один из них в дело, но что-то меня насторожило.

— Погоди. Дай взглянуть.

Я начал медленно, методично водить линзой по металлу, сантиметр за сантиметром. И почти в самом центре листа мой взгляд зацепился за аномалию. Крошечное, почти неразличимое расслоение, похожее на тончайший темный волосок, вросший в самую толщу меди.

— Иван Петрович, Степан, подойдите.

Они склонились над листом. Степа нахмурил густые брови.

— Не нравится мне это, Григорий Пантелеич, — пробасил он. — На царапину не похоже. Будто волос под кожу загнали.

Кулибин же отмахнулся с шутливой досадой.

— Да это муха села, пока медь горячая была, вот и впеклась! Ерунда! Прокуем — и следа не останется!

Но мой опыт, впечатанный в подкорку, бил тревогу. Такие «волоски» — самые коварные дефекты. Это раковая опухоль внутри, начало усталостной трещины, которая под давлением пара расползется по котлу, как молния по грозовому небу.

— Нет, — произнес я, выпрямляясь. — Это внутренний расслой. Лист — брак. В работу не годится.

— Да брось, счетовод! — взорвался Кулибин, правда без злости, с одним лишь азартом практика, столкнувшегося с теоретиком. — Ты всю жизнь бумажки марал, а я это железо нутром чую! Спорим на штоф лучшей водки, что я его прокую так, что он станет крепче твоего слова!

— Спорим, — спокойно ответил я. — Только проверять будем не ковкой, а прямо сейчас. Степан, сделай одолжение. Согни лист. Вот здесь. И посильнее.

Степан, переведя взгляд с меня на старого мастера, взял тяжелый лист. Уперев его в край наковальни, он налег всем своим богатырским весом. Раздался сухой, резкий треск, похожий на пистолетный выстрел. Лист меди переломился точно по линии проклятого «волоска». На изломе, как срез больного дерева, была видна темная, слоистая структура металла. Скрытый дефект прокатки.

В мастерской воцарилась тишина. Степан с ужасом уставился на сломанный лист и размашисто перекрестился. Он понимал: останься этот дефект незамеченным, и наш котел разорвало бы на первом же испытании. Осколками распороло бы всех, кто оказался бы рядом.

Никакого саботажа. Наверное. Просто случайный, смертельно опасный заводской брак, который произвел на Кулибина сокрушительное впечатление. Он медленно подошел, словно к покойнику, взял в мозолистые руки обломки, всмотрелся в больной излом, потом поднял глаза на меня. Его интуиция, опыт, натруженные руки — все они пропустили смертельную угрозу.

Он ничего не сказал. Просто вернулся к верстаку. Но с этой минуты все изменилось.

Случай с бракованной медью стал тем самым изломом, который меняет структуру металла. Его ворчание никуда не делось, однако из него исчезла презрительная желчь. На смену ей пришла требовательность. Теперь перед каждым новым этапом он отрывался от работы и зычно кричал через всю мастерскую:

— А ну, счетовод, неси свою стекляшку! Гляди, нет ли тут какой дьявольской пакости!

Так я стал неотъемлемой частью процесса. Мой маленький кабинет превратился в штаб, а мастерская — в поле боя, где мы вели войну со временем и несовершенством материала. Работа набрала невиданный темп, заставив нас перейти почти на трехсменный режим. Днем мастерская содрогалась от грохота молотов, а по ночам, когда все затихало, наступало мое время — время чертежей и расчетов.

Глаза слипались, в висках стучал тяжелый молот усталости. Я пил ледяную воду из ведра, тер виски, чтобы не отключиться прямо на чертежном листе. Но стоило взять в руки циркуль, как усталость отступала, вытесненная ясностью мысли. В этом мире безупречных кривых я был дома. Я проектировал сопло, зная, что можно создать колоссальное давление, но если неправильно направить его высвобождение, вся наша титаническая работа пойдет прахом. Я вычерчивал идеальный профиль сопла Лаваля. Чтобы объяснить принцип его работы Кулибину, я выточил несколько деревянных моделей. Посыпая их мукой и продувая через меха, я наглядно показал, как из моего «хитрого» сопла мучная пыль вылетает, а плотной сфокусированной струей, а не рыхлым облаком.

— Хитро, — проворчал он, почесывая бороду. — Как у сокола, у которого ноздри для скорости сделаны. Давай свою мазню, выточу из бронзы.

Однако первая же модель, выточенная им «на глазок», провалила испытания. Струя «срывалась», била неровно — переход от узкой части к широкой старик сделал слишком резким. Мне пришлось, тыча пальцем в расчеты, доказывать ему, что здесь важна не интуиция, а математически точная плавная кривая. Он долго матерился, проклиная «немецкие фокусы», но в итоге переделал.

Следующим барьером стала пайка швов. Обычный оловянный припой «плыл» и горел под жаром горелки.

— Тут серебром паять надобно, — вынес вердикт Кулибин. — Припой тугоплавкий нужен, серебряный.