Воронцов. Перезагрузка. Книга 6 (СИ) - Тарасов Ник

— Так это Степан ходит туда-сюда, мы его не пускаем, чтоб вы выспались, Егор Андреевич. С рассвета топчется, дожидается, когда вы проснётесь.

— А хруст тут причём?

Машка улыбнулась и лицо её стало ещё милее.

— Так снег же выпал, — сказала она, кивнув на окно. — Вот он у него под ногами и хрустит.

Я повернулся к окну и только теперь заметил, что стёкла покрыты морозными узорами, а сквозь них видно белое марево, укрывшее двор. Действительно, снег! Первый в этом году, неожиданно выпавший за ночь.

Я рассмеялся, представив, как бедный Степан топчется под окнами, боясь потревожить мой сон, но одновременно сгорая от нетерпения что-то сообщить.

— Ну что ж, — сказал я, отсмеявшись, — зовите этого ходока сюда. Будем завтракать.

Анфиса тут же метнулась в сени — только подол юбки мелькнул. Скрипнула входная дверь, впустив в дом морозный воздух, и буквально через мгновение она вернулась вместе с клубом пара и Степаном, который, переступив порог, старательно отряхивал шапку от снега.

— Доброе утро, Егор Андреевич! — поприветствовал он меня, румяный от мороза. — Как съездили? Как справились? Я что хотел сказать…

— Да подожди ты, — перебил я его, поднимая руку. — Я только проснулся. Давай садись, завтракать будем.

Степан почесал затылок, смущённо переминаясь с ноги на ногу:

— Так я… это… уже позавтракал…

Он слегка замялся, оглядываясь на стол, где Машка с Анфисой уже расставляли миски с дымящейся кашей, блюдо с румяными пирожками и крынку со сметаной. Его ноздри заметно расширились, втягивая аппетитные запахи.

— Спасибо, не откажусь, — наконец выдохнул он, не в силах противиться искушению.

Степан присел за стол, а Машка с Анфисой наставили столько разных снедей, что я даже не дал ему и слова сказать — ели молча, наслаждаясь каждым куском.

После завтрака я оделся потеплее — натянул портки, сапоги, тёплый зипун — и вышел со Степаном во двор. Морозный воздух обжёг лёгкие, заставив на мгновение задержать дыхание.

Мир преобразился за ночь. Всё вокруг было белым-бело, словно кто-то набросил на деревню огромное пуховое одеяло. Крыши изб, заборы, колодец — всё покрылось толстым слоем пушистого снега. Деревья стояли в белых шубах, ветви их прогибались под тяжестью снежных шапок. Солнце заставляло снег искриться и переливаться, словно усыпанный алмазной пылью.

Воздух был чистым и звонким, каждый звук в нём разносился далеко — слышно было, как на другом конце деревни лает собака, как скрипит колодезный ворот, как переговариваются женщины, развешивающие бельё. Дым из труб поднимался прямыми столбами к небу, такому высокому и пронзительно-синему, какое бывает только зимой.

— Так что прибежал-то так, с самого утра, Степан? — спросил я, глубоко вдыхая морозный воздух.

— Доложиться, Егор Андреевич!

Я посмотрел на него выжидающе:

— Ну, докладывай.

Степан поправил шапку, откашлялся, принимая важный вид, и выпалил:

— Всё хорошо!

Я молча смотрел на него, ожидая продолжения, но его не последовало. Степан стоял, гордо выпятив грудь, словно только что сообщил невероятно важные сведения.

— Замечательный доклад, Степан. Спасибо, прям тебе, обрадовал, — я от души рассмеялся.

А он смотрел на меня удивлённо и понять не мог, чего же я смеюсь. Его брови сошлись на переносице, а в глазах читалось искреннее недоумение — что не так с его докладом?

Я всё не мог успокоиться, представляя, как Степан с рассветом топтался под моими окнами, бдительно охраняя мой сон, чтобы в итоге сообщить столь содержательную новость. Снег хрустел под ногами, мороз пощипывал щёки, а мой смех облачками пара растворялся в чистом зимнем воздухе.

Отсмеявшись, я всё-таки подумал: хорошо, когда всё хорошо.

Глава 15

— Найди мне Петьку, — сказал я Степану, поправляя ворот рубахи, который немного натирал шею.

Степан кивнул и, нахлобучив шапку, вышел со двора. А я вспомнил про подарки и вернулся в дом. Целый же баул в лавке накупил у купца. Вчера как домой зашел, так и положил его в светёлке.

Машка у печи хлопотала, в белом переднике, волосы под платком убраны, только непослушная прядка выбилась и падала на лоб. Заметив меня, она улыбнулась, так ласково, что сердце моё дрогнуло, как всегда при виде её улыбки.

— Вот, — говорю, — распаковывай. — А сам присел на лавку, оперся локтями о стол и подпер подбородок кулаками, наблюдая за ней.

— А что там, Егорушка? — спросила она, вытирая руки о передник и подходя к баулу.

— Вот и посмотришь, — ответил я, предвкушая её радость.

Машка стала развязывать узелки, распаковывать, бережно, словно опасаясь повредить содержимое. Её тонкие пальцы ловко справлялись с тугими узлами, а я любовался, как менялось её лицо с каждым новым предметом, который она доставала.

Она ахнула, прижав ладони к щекам. Глаза её расширились, засияли, как две ясные звёздочки на вечернем небе.

— Ой, Егорушка, — выдохнула она, разворачивая тонкую шаль, расшитую мелкими цветочками. — Тут шаль!

Она накинула её на плечи, покружилась, а шаль заструилась за ней, словно крылья бабочки. Машенька смотрела на меня, и в глазах её читалось такое счастье, что я готов был весь город скупить, лишь бы видеть этот взгляд.

— И ленточки! — Машка доставала одну за другой разноцветные ленты: алые, как заря, синие, как васильки в поле, зелёные, как молодая трава. Перебирала их, прикладывала к волосам, щебетала без умолку. — Какие яркие, Егорушка! Я в косы вплету, на праздник!

Дальше из баула появились бусы — круглые, янтарные, они сверкали в её руках, словно кусочки солнца.

— Ой, а это что? — Машка осторожно достала маленькое серебряное зеркальце в резной оправе. Она повертела его, поймала солнечный луч, пробивавшийся через окно, и комната на миг наполнилась танцующими бликами. — Серебряное! Настоящее! — Она смотрелась в него, поворачивая голову то вправо, то влево, и щеки её разрумянились от волнения.

Но самый громкий восторг вызвал отрез ткани — тёмно-синей, с мелкими звёздочками, будто ночное небо.

— Ой, какая ткань! — Машка расстелила её на столе, пробежалась пальцами по поверхности. — Мягкая какая, Егорушка! Я сарафан сделаю — самый красивый будет! На Троицу надену, все девки от зависти зачахнут!

Она кружилась по горнице с тканью, прижимая её к себе, представляя, как будет выглядеть в новом сарафане. Её глаза сияли, на щеках играл румянец, а губы всё шептали и шептали слова благодарности.

— И ещё тут… — она снова нырнула в баул и достала пакетик с пряниками, расписными, медовыми. — Пряники! Мои любимые! — Она поднесла один к носу, вдохнула аромат и зажмурилась от удовольствия.

И ещё долго Машка перебирала подарки, раскладывая их на столе, любуясь, то и дело подбегая ко мне, целуя в щёку, снова возвращаясь к своим сокровищам. И всё приговаривала: «Какой же ты у меня, Егорушка! Как же я счастлива!» А я сидел, наблюдал за ней, и сердце моё наполнялось теплом.

Наконец, расставив всё по местам, она подошла ко мне:

— Спасибо тебе, Егорушка, — Машка прижалась ко мне, обняла крепко-крепко, словно боялась, что я снова уеду надолго. Ты самый лучший на свете!

Я обнял её за талию, прижал к себе, вдыхая родной запах. Как же хорошо возвращаться домой, где тебя любят и ждут.

Тут в дверь постучали — негромко, но настойчиво. Три коротких удара — так стучал только Петька, словно по-военному докладывал о своём прибытии.

— Входите! — громко крикнул я, выпуская Машку из объятий.

Дверь отворилась, и на пороге появился Петька.

— Звали, Егор Андреич, — спросил он, переступив порог и сняв шапку. — Добрый день! С приездом. — Он слегка поклонился, кивнул мне, потом Машке, которая собирала остатки упаковки со стола.

— Добрый, — ответил я, указывая ему на лавку. — Да, звал. Проходи.

Петька присел, положил шапку рядом, расправил плечи. Машка поставила перед ним кружку с квасом и тарелку с пирогами, а сама, извинившись, вышла во двор — у неё там бельё сохло.