Я – Товарищ Сталин 8 (СИ) - Цуцаев Андрей

Хайле Селассие повернулся к нему.

— Благодарю вас, майор. Я готов.

Он надел лёгкий плащ поверх мантии и взял небольшой кожаный саквояж, куда слуга уложил карту и несколько личных вещей. В последний раз окинув взглядом покои, он почувствовал, как что-то внутри сжимается. Это был не просто дворец — это был символ его власти, его связи с народом, его дом. Покидать его было всё равно что оставить часть себя.

У южных ворот дворца ждал небольшой конвой: три бронированных автомобиля с британскими флагами и несколько солдат в форме. Утренний воздух был прохладным, пахло пылью и дымом от далёких пожаров, где итальянские войска сжигали деревни. Хайле Селассие сел в центральный автомобиль рядом с Уинслоу. Дверь захлопнулась, и конвой тронулся, поднимая облака пыли.

Дорога из Аддис-Абебы в Джибути была долгой и изнурительной. Машины двигались по неровным тропам, минуя разрушенные деревни и поля, где ещё недавно паслись стада. Император смотрел в окно, стараясь запомнить каждый холм, каждое дерево, каждый поворот. Он знал, что, возможно, видит свою страну в последний раз. В его груди боролись гнев, печаль и решимость. Он не хотел уезжать, но понимал, что его голос в Лиге Наций может стать последней надеждой Абиссинии. Он представлял, как будет стоять перед мировыми лидерами, рассказывая о страданиях своего народа, о жестокости итальянских захватчиков, об их газовых атаках и разрушенных городах. Но эта мысль не приносила облегчения. Каждое мгновение, проведённое вдали от родной земли, казалось предательством.

— Вы сделали правильный выбор, Ваше Величество, — тихо сказал Уинслоу, заметив его задумчивый взгляд. — В Лондоне вы сможете говорить от имени Абиссинии. Ваш голос услышат.

Хайле Селассие повернулся к нему, его глаза были полны боли.

— Мой народ умирает, майор. Мои воины сражаются, а я уезжаю. Какой император оставляет свою страну в такой час?

Уинслоу замялся, подбирая слова.

— Иногда лидер должен уйти, чтобы спасти больше, чем он может, оставаясь. Вы — символ Абиссинии. Если итальянцы захватят вас, надежда умрёт.

Император отвернулся к окну. Он знал, что Уинслоу прав, но это не уменьшало его тоски. Он думал о тех, кто остался в Аддис-Абебе, о солдатах, которые будут держать оборону, о семьях, которые прячутся от бомбёжек. Он думал о Тадессе, Микаэле и Зэудиту, которые, возможно, уже готовят свои силы к сдаче или борьбе за власть. Его сердце болело от мысли, что он не смог их сплотить.

Конвой пересёк границу. Джибути встретил их жарким солнцем и солёным ветром с моря. Порт был полон суеты: торговцы, французские солдаты, беженцы из Абиссинии, ищущие спасения. Хайле Селассие заметил несколько знакомых лиц — дворян, покинувших столицу раньше. Их глаза были полны страха и усталости. Он отвернулся, не желая встречаться с их взглядами. Он чувствовал себя не только императором, но и человеком, чья страна рушится, а он не в силах её удержать.

В порту их ждал французский корабль, готовый доставить императора в Аден, а оттуда — в Лондон. Хайле Селассие ступил на пристань, его шаги были тяжёлыми, словно земля притягивала его назад. У трапа он остановился, обернувшись в сторону Абиссинии. За горизонтом, скрытым дымкой, лежала его страна — земля, которую он поклялся защищать. Он закрыл глаза, и в памяти всплыли образы: смех детей в деревнях, пение воинов перед битвой, запах тэджа на праздниках. Он поклялся себе, что вернётся — не как беглец, а как лидер, который приведёт свой народ к свободе.

— Ваше Величество, пора, — мягко сказал Уинслоу, стоя рядом.

Хайле Селассие кивнул и поднялся по трапу. Корабль отчалил, и Джибути начал удаляться, превращаясь в тёмную полоску на горизонте. Император стоял на палубе, глядя на море. Его мысли были далеко — в Аддис-Абебе, в горах Тиграи, в степях оромо. Он чувствовал, как его душа остаётся с народом, даже когда его тело уносило всё дальше от родной земли.

Путешествие до Адена прошло спокойно, но для Хайле Селассие оно было наполнено молчанием. Он проводил часы на палубе, глядя на волны, или в своей каюте, перечитывая письма от родных и министров. Он писал заметки для речи в Лиге Наций, стараясь выразить всю боль и надежду своего народа. Но каждый раз, когда он брал перо, его охватывала тоска. Он представлял, как итальянские танки входят в Аддис-Абебу, как его дворец превращается в руины, как его народ теряет веру. Он знал, что должен быть сильным, но в эти моменты чувствовал себя одиноким, как никогда прежде.

10 июля 1936 года солнце вставало над Абиссинией, заливая её холмы и равнины золотистым светом. Аддис-Абеба, столица, ещё дремала в утренней прохладе, но тишина улиц была обманчивой. Город, некогда бурлящий жизнью — с шумными базарами, где торговцы выкрикивали цены на кофе и специи, с пением монахов в церквях и цокотом копыт мулов, — теперь затих, словно в ожидании неизбежного. Итальянские войска, чьи колонны растянулись по пыльным дорогам от Эритреи, подходили к городу. Пыль, поднятая их сапогами, грузовиками и танками, висела в воздухе. Генерал армии Лоренцо Адриано ди Монтальто, возглавивший наступление, и бригадный генерал Витторио Руджеро ди Сангаллетто, его правая рука, вели армию к воротам Аддис-Абебы.

За несколько дней до этого Лоренцо, в своём штабе в Асмэре, разрабатывал план молниеносного наступления. Он часами изучал донесения разведки: Хайле Селассие покинет столицу девятого числа, его армия распалась, вожди племён либо сдались, либо ушли в горы, а город остался почти без защиты. Лоренцо, с его сицилийским темпераментом и стратегическим умом, видел в этом не просто возможность — он видел триумф, который войдёт в историю. Он вызывал Витторио, и вместе они обсуждали каждую деталь: маршруты колонн, расположение артиллерии, снабжение войск.

— Витторио, — говорил Лоренцо, разворачивая карту Абиссинии, — мы войдём в Аддис-Абебу без единого выстрела, если всё сделаем правильно. Мы должны показать миру, что Италия не просто завоёвывает страну — она приносит порядок.

Витторио, потягивая кофе из жестяной кружки, кивнул.

— Согласен, Лоренцо. Но не стоит недооценивать партизан. Даже мальчишка с винтовкой может выстрелить. Мои солдаты готовы вести авангард, но я хочу, чтобы артиллерия была наготове. Если вожди решат сопротивляться, мы должны подавить их мгновенно.

Лоренцо хлопнул его по плечу, и его улыбка была шире обычного.

— Вот за это я тебя и ценю, Витторио. Ты думаешь о деталях, пока я мечтаю о триумфе. Мы сделаем это вместе.

К 10 июля итальянская армия была готова. Колонны, состоявшие из пехоты, кавалерии и бронетехники, двигались по дорогам Абиссинии. Солдаты в потрёпанных мундирах, но с горящими глазами, пели марши, и их голоса разносились над холмами. Мулы, нагруженные ящиками с боеприпасами и продовольствием, упрямо шагали рядом с грузовиками Fiat. Лоренцо ехал в головном автомобиле — чёрном Lancia, чьи хромированные детали блестели под солнцем. Рядом, в открытом джипе, ехал Витторио. Их войска, дисциплинированные и полные решимости, двигались к столице, не встречая сопротивления. Разведка оказалась права: Абиссиния пала без боя.

Утром 10 июля итальянские войска вошли в Аддис-Абебу. Город встретил их тишиной. Улицы были пусты, лишь редкие прохожие — женщины с корзинами, старики, сидящие у домов, да дети, выглядывающие из-за углов, — наблюдали за колоннами. Баррикады, о которых говорили разведчики, оказались жалкими: груды камней и деревянных балок, брошенные в спешке. Итальянские флаги — зелёно-бело-красные, с гербом Савойской династии — развевались на грузовиках и танках, а солдаты, маршируя в строгом порядке, заполняли город. Лоренцо, в своём автомобиле, смотрел на Аддис-Абебу с чувством, близким к восторгу. Это был его момент — момент, когда его имя станет частью истории.

Витторио, возглавлявший авангард, отдал приказ своим солдатам занять ключевые точки: железнодорожный вокзал, почту, правительственные здания. Местные жители, напуганные слухами о газовых атаках и жестокости итальянцев, предпочитали не сопротивляться. Некоторые вожди, ещё остававшиеся в городе, вышли с белыми флагами, их лица были полны усталости и смирения. Витторио, принимая их капитуляцию, говорил коротко и твёрдо: