Инженер Петра Великого 12 (СИ) - Гросов Виктор

Воображение нарисовало строй моих гвардейцев. Лица, замотанные мокрыми тряпками, воняющими мочой. Гротескное, жуткое зрелище. Зато живые.

— На привале, — прошептал я в темноту.

Как только встанем лагерем под Шалоном, я выдерну Дюпре. Начнем варить эту дрянь. Хотя бы немного, как оружие последнего вздоха. Тихо, скрытно, на отшибе, строго с подветренной стороны. Даже Петр не должен знать деталей, пока «изделие» не будет готово к применению. Это станет моим «последним доводом». Если Париж не откроет ворота… мы выкурим их оттуда, как тараканов из щелей.

Я отчетливо понимал, что иду по лезвию бритвы. Игры с химией в полевых условиях — это русская рулетка. Один лопнувший шов, ошибка в метеорологическом прогнозе — и я войду в историю как убийца собственной армии.

Но выбора Мальборо мне не оставил. Нет, все это рано воплощать. Сначала надо узнать в какую ловушку нас пытаются засунуть.

Ладони с сухим шорохом прошлись по лицу. Кожа горела.

Взгляд уперся в решетку вентиляции, за которой клубилась ночная тьма. Завтра подъем.

Веки снова сомкнулись. Перед внутренним взором поплыли схемы баллонов: толщина стенки, диаметр трубки, герметизация стыков… Мысли потекли плавно, затягивая меня в полусон, полный чертежей и химических формул.

Тихий шорох разорвал паутину мыслей. Анна завозилась, сбрасывая тяжелый плед, и, обхватив колени, уставилась на меня. В тусклом свете задрапированного ветошью ночника ее глаза казались бездонными колодцами тревоги.

— Не спится? — шепот едва различим.

— Вычисляю вероятность того, что мы завтра не сдохнем, — буркнул я, не меняя позы. — Пока шансы пятьдесят на пятьдесят.

Она помолчала. Видно было: слова вертятся на языке, но застревают в горле.

— Петр… Я наткнулась на кое-что. Не мое. Чужое. Секрет.

Я мгновенно подобрался, прогоняя остатки сонливости.

— Чей? Филиппа? Де Торси? Кто-то сливает информацию?

— Нет. Это… личное. Но, боюсь, это меняет расклад сил. Это касается Меншикова.

— Данилыча? — брови сами поползли вверх. — У нашего «светлейшего» друга могут быть тайны?

— Обратил внимание, как он притих? — Анна подалась вперед. — Перестал лезть в с замечаниями, спорить с царем. Даже интриги забросил. Вчера сам подошел ко мне, предложил помощь с обозом. Сказал, у него есть связи среди местных маркитантов, может достать свежее мясо. И добавил так странно: «Бери, Анна Борисовна. Для общего дела. Устали люди».

— Меншиков — и альтруизм? — я криво усмехнулся. — Где-то в лесу сдох крупный медведь.

— А еще он проговорился: «Домой хочу. В Россию. Надоела мне эта Европа, Анна Борисовна. Смертельно устал».

Это звучало как сбой в программе. Меншиков, живущий войной и наживой, вдруг запросился на покой?

— Решив проверить подозрения, я вечером пробралась к его трофейной карете — той, огромной, как дом на колесах, — продолжила Анна. — Охрана стеной — личные денщики, муха не пролетит. Пришлось ждать пересменки. Воспользовавшись секундной заминкой караула, я нырнула в тень, обошла экипаж с тыла. Бархатная шторка на окне отошла, открывая вид на салон.

Я мысленно хмыкнул. Все же я плохо влияю на девушку, шпиономание занимается. Она замолчала, словно до сих пор переваривая увиденное.

— И что там?

— Девчонка. Совсем ребенок, лет восемнадцати. Одета скромно, по-женевски: чепчик, простое платье.

— Очередная фаворитка? — хмыкнул я. — В его духе. Прихватил трофей…

— Нет, Петр. Не трофей. Он кормил ее с ложечки. Бульоном, который сам где-то добыл.

Слова повисли в душном воздухе «Бурлака». Светлейший князь, полудержавный властелин, кормит кого-то с ложечки?

— Она больна, — тихо добавила Анна. — Лежала под пледами, бледная, худая. Кашляла страшно. А он сидел рядом, на корточках. И смотрел на нее так, словно она — хрустальная ваза, которая вот-вот разобьется. Подушку поправлял. Руку гладил.

Анна вздохнула, глядя куда-то сквозь меня.

— Это не похоть, Петр. И не прихоть. Это животный ужас потери. Он прячет ее, как Кощей иглу, потому что боится за нее. Боится нас, войны, дороги. Везет как величайшую драгоценность. Если бы он меня заметил… убил бы на месте, наверное.

— Не убил бы, — покачал я головой. — Но врагом стал бы кровным.

Я затылком приложился к металлической переборке. Система координат развалилась. Александр Данилович, эдакая акула капитализма восемнадцатого века, ходячий калькулятор власти, обрел человеческое лицо? Циник и прожженный эгоист нашел себе девочку и теперь трясется над ней, как наседка?

Это многое меняло. Его пассивность, желание свалить в Россию — ему не нужна победа, ему нужно вывезти девчонку из пекла.

— Симптомы девчонки? — включился во мне прагматик.

— Кашель, жар. Тяжело дышит.

— В дорожной тряске, в этой сырости… Она не жилец. Ей нужна фармакология, а не бульон. Даже не знаю чем тут помочь…

Да уж. Ей нужны антибиотики из будущего. И жаропонижающее.

Анна посмотрела на меня.

— Ты хочешь помочь ему? После всего, что он делал?

— Я хочу помочь ей. Она гражданская, она ни при чем. А Меншиков… Если я вытащу ее с того света, он землю грызть будет ради нашей победы, лишь бы вывезти ее в безопасность.

Потерев колючий подбородок, я принял решение.

— Завтра перехвачу его. Без свидетелей. Предложу сделку… услугу. Техническую помощь.

Анна слабо улыбнулась, в улыбке мелькнуло что-то теплое.

— Ты добрый, Петр. Несмотря на все твои орудия смерти.

— Я эффективный, Аня. Доброта — это конвертируемая валюта. Иногда самый дефицитный актив на войне.

Притянув ее к себе, я обнял за худые плечи.

— Спасибо что поделилась. Это важно. Может получится спасти ни в чем не повинную девчонку.

Анна положила голову мне на плечо, и прошептала:

— Спи. Завтра тебе надо будет лечить черную душу нашего Светлейшего.

Веки сомкнулись. В мозгу причудливо смешались формулы отравляющего газа и дозировка антибиотиков.

Смерть и жизнь. Они всегда рядом. И иногда, чтобы спасти жизнь, нужно быть готовым к смерти. А иногда — просто дать ложку бульона.

Глава 17

Жирная и липкая французская глина превратила марш на север в логистический кошмар. Третьи сутки армия, словно издыхающий механизм, перемалывала километры раскисшей дороги. Пехота, утопая по щиколотку в бурой жиже, двигалась исключительно на упрямстве, а модернизированные широкие обода пушек, вопреки моим инженерным расчетам, резали грунт. Артиллеристам, проклиная все на свете, приходилось раз за разом подставлять плечи под грязные лафеты, вырывая орудия из земляного плена.

Справа от меня, ссутулившись и надвинув треуголку на самые глаза, покачивался в седле Петр. Лицо царя застыло маской предельной усталости. Целый час он хранил молчание, лишь изредка сплевывая дорожную пыль, скрипевшую на зубах.

Мальборо остался где-то за горизонтом, зализывая раны и подсчитывая убитых после стычки. Однако дистанция не гарантировала безопасности. Спина фантомно зудела от чужих взглядов, а впереди, в сгущающихся сумерках, лежал Париж. А до него — территория, где каждая роща могла скрывать вражеский корпус.

— Государь, — мой голос, просевший от сырости, нарушил монотонный шум дождя. — Пора вставать лагерем.

Петр отреагировал с задержкой, медленно повернув голову. Его воспаленные бессонницей глаза с трудом сфокусировались на мне.

— Рано, генерал. Выжмем еще один переход. Каждый ярд от Лиона — это лишний шанс на спокойную ночь.

— Мальборо отстал, — парировал я, оценивая состояние царского жеребца, чьи бока ходили ходуном. — Однако кони работают на износ. Еще пара часов в таком темпе, и мы начнем терять тягловую силу. Без мобильности мы покойники.

Указав рукояткой плети на темнеющий впереди провал между холмами, я добавил:

— Впереди классическое «бутылочное горлышко». Входить туда на закате, имея на руках измотанных людей — подарок для любой засады. Риск неоправдан.