Теперь я смотрю на всех остальных собравшихся здесь мужчин, и у меня пропадает всякое сомнение в том, где я нахожусь. В глазах каждого из них я нахожу убедительное доказательство того, что передо мной не актеры, что все эти люди вообще не имеют ничего общего с двадцать первым веком.
Я даже не знаю, как это объяснить, но с первого взгляда видно, что это совсем другие люди, слепленные из совсем другого теста. В глубине их глаз я нахожу такое абсолютное равнодушие к чужой жизни, что аж дрожь пробирает. Нет, это не маньяки и не убийцы; эти мужчины чтят закон, право и всё такое прочее, но любому из них раскроить череп или вспороть живот другому человеку так же легко, как плюнуть.
Эта привычка убивать, это равнодушие к чужим страданиям и смерти читается в каждом их взгляде, жесте, повороте головы… Это настолько очевидно и убедительно, что мне становится не по себе. В этот миг я по-настоящему начинаю понимать своих спутников: эту перепуганную женщину, этого задыхающегося от страха толстяка.
Здесь, в этом страшном мире, куда я так неожиданно попал, жизнь человека не стоит и ломаного гроша, и понимание этого каждым из ныне живущих впитывается с молоком матери.
Это понимание, как и одномоментное осознание того безумия, в которое я угодил, на миг вгоняет меня в ступор, но тут же отпускает. Многолетняя привычка не впадать в панику в сложных ситуациях берет свое.
«Как бы там ни было, — решаю для себя четко и бесповоротно, — каким бы безумием мне это ни казалось, но если существует хоть малейшая вероятность того, что я каким-то образом угодил в 323 год до нашей эры, то надо руководствоваться только этим резоном и никаким больше! Потому что если это действительно так, то любая ошибка, любое необдуманно сказанное слово может стоить мне жизни!»
Тут я не перебарщиваю, а рассуждаю согласно главному морскому правилу, которое гласит: всегда считай себя ближе к опасности! А в том, что 323 год до нашей эры уже сам по себе несет угрозу и опасность, сомневаться не приходится; достаточно лишь пройтись взглядом по жестким лицам людей, собравшихся в этом зале.
Решив так, я тут же задаю себе краеугольный вопрос:
«Что же мне тогда делать?»
Прямого ответа у меня нет, но зато в памяти всплывает недавно почерпнутый факт: внебрачный сын Александра от наложницы Барсины по имени Геракл был убит вместе с матерью лишь в 309 году до нашей эры.
«Значит, — определяю для себя линию поведения, — у меня в запасе есть еще четырнадцать лет, и суетиться не стоит. Надо постараться не высовываться и вести себя так, как вел бы настоящий десятилетний ребенок».
Тут я понимаю, что плохо представляю себе поведение ребенка. Мои собственные дети давно уже взрослые, да и были они детьми из совсем другого времени.
«Как ведут себя нынешние дети?» — на этот вопрос, понятно, ответа у меня нет, но есть общее представление о том, что в этом времени думать о правах ребенка никому и в голову не приходило.
«Однозначно, надо проявлять сдержанность и покорность. Больше внимать и поменьше говорить, — тут я иронично улыбнулся, — и, конечно же, слушаться 'любимую мамочку»!
В этот момент голос жреца возвысился от заунывного завывания почти до крика и оторвал меня от размышлений. Этот вопль вдруг акцентировал меня на том, что я слышу совсем не русскую речь и, как ни странно, всё понимаю.
«Еще бы они говорили на русском! Сдурел? Конечно, они говорят на греческом! Вернее, на македонском диалекте греческого», — подсказывает мне часть моего нового подсознания.
И только сейчас я по-настоящему осознаю тот факт, что понимаю этот древний, давно умерший язык как родной. Это удивительно, но я уже устал удивляться! В сравнении со всем остальным эта способность как бы уже и не чудо вовсе, а так… вполне объяснимое явление. Просто часть памяти того десятилетнего мальчика, в которого я превратился, сохранилась в моем сознании.
Подняв глаза, вижу, как четыре раба подняли лежащее на алтаре тело и опустили его в серебряную ванну. Отсюда мне не виден раствор, в который положили тело Великого Александра, но из просмотренной серии фильмов я знаю, что там — мед. В меду, как считали древние, тело не разлагается и его можно хранить достаточно долго.
Почетный караул встал у тела царя, а присутствующие начали постепенно расходиться. Моя «мать» и Мемнон продолжают стоять, и я вместе с ними. Пользуясь моментом, прислушиваюсь и ловлю все долетающие до меня разговоры.
Вот одноглазый Антигон повернулся к кому-то из незнакомых мне людей, и я слышу его негромкий голос:
— Сегодня вечером Пердикка собирает всех на совет.
Ответ его собеседника я не успеваю разобрать, потому что в этот момент тот, кого Мемнон назвал Эвменом, остановился рядом с «моей матерью».
— Смерть царя — большая беда для всех нас, но твое горе, Барсина, безмерно. Я приношу тебе свои соболезнования, и знай, ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь и сочувствие.
Глава 2
Город Вавилон, начало июня 323 года до н.э.
Занавесь окна отдернута, и я смотрю на огромный город. Диск солнца уже скрылся за громадой дворца, и его прощальный, желто-багряный отсвет делает древний Вавилон еще более величественным и помпезным. Крыши богатых вилл, река, пальмы, верхушки храмовых пирамид и даже глиняные хибары бедняков — все отливает золотом, словно бы весь город окунули перед сном в расплавленный металл.
Я один и все в той же комнате. После обряда «мать» вновь привела меня сюда и велела не выходить, а ложиться спать. Сна нет ни в одном глазу, и я просто пялюсь в открытое окно. Как ни странно, но поход в храм помог мне ускоренно пройти фазы неверия и отторжения. Теперь у меня нет никаких сомнений, что все вокруг меня реально, и я, действительно, в теле ребенка в триста двадцать третьем году до нашей эры. Я практически успокоился и даже смирился со своим нынешним положением. Отбросив эмоции и нервы, я сосредоточился только на одной мысли — как мне выжить в этом новом, жутковатом мире.
«Для начала, — убеждаю себя быть рассудительным и практичным, — надо бы упорядочить все, что я знаю об этом времени и его „славных героях“».
Еще подумав, начинаю с самого начала.
'Примерно одиннадцать лет назад двадцатидвухлетний Александр переправился с войском через Геллеспонт (пролив Дарданеллы) и начал свой великий поход. К этому времени юный македонский царь успел уже отличиться как полководец. За ним числилась победа над фракийцами и разгром города Фивы, на тот момент самого крупного и влиятельного греческого мегаполиса.
Царь и полководец был юн, смел и амбициозен. Его греко-македонское войско было самым большим и мощным за всю историю Эллады, и, тем не менее, в тот день, когда они вступили на землю Персидской державы, никто не верил, что победа будет столь быстрой и грандиозной.
Так почему же Александру удалось достичь столь многого? Меня всегда занимал этот вопрос, и однозначного ответа на него у меня как не было, так и нет. Может, новое боевое построение войска сыграло ключевую роль? Так называемая македонская фаланга? Пожалуй, нет! Она имела столько уязвимых мест, что и не перечесть.
Дальнейшая история не раз это доказывала. В войнах диадохов, как и в войнах с Римом, мощная, но не способная к быстрому маневру македонская фаланга многократно терпела поражения. Что же тогда? Может, какая-то неповторимая гениальная тактика, к которой невозможно приспособиться? Тоже нет!
Взглянув на любую из битв Александра, можно увидеть, что разнообразием он не баловал. Всегда один и тот же тактический прием: атака тяжелой кавалерии преимущественно с правого фланга и дальнейшее развитие успеха отрядами гоплитов и гипаспистов. Эти небольшие по численности отряды частенько так далеко отрывались от стоящей на месте фаланги, что какие-нибудь монголы враз устроили бы им кровавую баню. К счастью для Александра, не было тогда на востоке ни Чингисханов, ни Тамерланов, а был лишь персидский царь Дарий III, не отличавшийся ни талантом, ни храбростью.
