Ирландия. Тёмные века 1 (СИ) - Сокол Артем

— Похоже на сбор урожая, — пробормотал Руарк, наблюдая за суетой. Его кольчуга блестела от утренней росы. — Только вместо зерна — болотная трава.

— Это трава, которая станет золотом, — ответил я, указывая на обоз. — Хальфдан из Дублина платит за пергамент весом в серебре. А наш «папирус» будет дешевле, но продадим его как редкость.

Руарк фыркнул, но в его глазах мелькнул интерес. Он уже видел, как законы Эйре, высеченные в камне, меняли правила игры. Теперь очередь была за словами.

Мастерская Гофрайда разрослась до размеров амбара. Вдоль стен стояли котлы, выдолбленные из цельных стволов дуба, где варилась кашица из камыша. Пар поднимался к потолку, смешиваясь с запахом гниющей рыбы — в углу двое подростков давили чешую и кости в липкую массу для клея.

— Добавляем мел, чтобы не желтел, — Гофрайд провёл рукой над чаном, где булькала серая жижа. — Если переборщить — крошится.

Я зачерпнул ковшом густую массу и вылил её на сетку из конопляных нитей, натянутую на деревянную раму. Двое работников, бывших землепашцев, схватили края и стали трясти, как при стирке белья. Вода стекала струйками, оставляя на сетке тонкий слой волокон.

— Раньше сохло два дня, — монах подвёл меня к печи, сложенной из речного камня. — Теперь кладём листы сюда. Жар от углей вытягивает влагу за ночь.

Он снял с полки высушенный лист. Толщиной с ноготь, гибкий, но прочный. На ощупь — как грубая кожа, но чернила ложились ровно, без подтёков.

— Сколько таких можно сделать за неделю?

— Сейчас — сотню. Если добавить котлов и печей — тысячу.

Я хлопнул его по плечу, ощущая под пальцами костлявую дрожь. Этот тщедушный монах держал в своих хилых руках наше будущее.

— Ты станешь богаче королей, брат Гофрайд.

— Мне бы хватило на новые котлы, — он потупился. — И ещё людей, которые умеют читать. Большинство работников путают лицевую сторону с изнаночной.

Через месяц первый караван с папирусом отправился в Уэксфорд. Десять тюков, обёрнутых в промасленную кожу, чтобы уберечь от дождя. Вместе с ними — образцы: листы с выведенными огамическими письменами, рекламирующими «чудо из Эйре».

— Продавать будем через монастыри, — объяснил я совету, разложив на столе карту. — Скажем, что папирус освящён самим святым Патриком. Пусть думают, что это божий дар.

Келлах, сидевший в углу, усмехнулся:

— А если спросят, почему пахнет тухлой рыбой?

— Скажем, что это аромат смирения, — парировал я.

Первые покупатели пришли сами. Купец из Лагора, толстый мужчина с перстнями на всех пальцах, уставился на образец, как на реликвию.

— И это... дешевле пергамента? — он потрогал лист, боясь помять.

— Втрое, — ответил я, поправляя плащ с вышитым дубом. — Но только для первых десяти покупателей. Потом цена вырастет.

Он купил весь груз, даже не торгуясь. А через неделю вернулся с заказом на ещё три каравана.

Проблемы не заставили себя ждать. В мастерскую ворвался Гофрайд, его лицо было белее мела в котлах.

— Чернила впитываются! — он швырнул на стол свёрток. На папирусе расплылись синие пятна, превратив указ о налогах в абстрактную картину.

— Добавь больше клея, — проворчал я, разминая переносицу. Голова гудела от бессонных ночей. — И пусть писцы проверяют каждый лист.

— Клея не хватает! — он заломил руки. — Рыбаки требуют плату за чешую, а монахи жалуются на вонь из мастерской.

Я вздохнул, глядя на дымящиеся котлы. Прогресс пах не ладаном, а гнилью и потом.

— Дай рыбакам право бесплатно торговать в порту. А монахам... — я усмехнулся, — скажи, что вонь — это испытание веры.

К зиме папирус стал валютой. Им платили налоги, его меняли на оружие, им писали любовные письма и военные приказы. В Гаррхоне открылась первая «школа писцов», где детей учили выводить буквы на шершавых листах.

А однажды утром ко мне привели викинга — рослого драккаровца с медной серьгой в носу. Он бросил на стол мешок с серебром и тыкнул пальцем в тюк с папирусом.

— Хальфдан хочет знать секрет.

Я улыбнулся, разворачивая лист.

— Скажи своему конунгу, что секрет в молитвах. Много молитв.

Он ушёл ни с чем. А мы начали строить вторую мастерскую — подальше от берега, где не слышно воплей рыбаков.

Папирус не был совершенен. Он крошился по краям, вонял рыбой и тиной и требовал тонн камыша. Но это было по современным меркам чудо. Как первый крик ребёнка в мире, где все ещё часто писали кровью.

Глава 19. Надёжный тыл

Когда аббат Колум вызвал меня в свою келью, я уже знал, о чём пойдёт речь. Восемнадцать лет — возраст, когда послушник должен либо принести вечные обеты, либо покинуть стены монастыря. Я стоял перед ним, ощущая холод каменного пола сквозь тонкие подмётки сандалий, а он, как всегда, сидел за столом, заваленным свитками. Его пальцы, иссохшие от возраста и чернил, водили по строке псалма, будто выискивая в буквах ответ на невысказанный вопрос.

— Бран, — голос аббата звучал тише шелеста пергамента. — Ты верно служил Господу, но пришло время выбрать: принять постриг или уйти. Если останешься — келья, молитвы, послушание. Если нет… — Он поднял на меня взгляд, и в его глазах, серых, как осеннее небо, мелькнуло что-то похожее на грусть. — Ты можешь приходить, когда захочешь, но ночевать здесь больше не будешь.

Я закрыл глаза, пытаясь представить себя в чёрной рясе монаха, с бритым тонзуром, повторяющим задымленные фрески скриптория. Но вместо этого передо мной вставали чертежи дорог, арбалетов, печей… Руки сами тянулись к углю, чтобы рисовать, а не к чёткам.

— Мой путь не здесь, святой отец, — выдохнул я, и эти слова прозвучали как приговор самому себе.

Аббат кивнул, будто ожидал такого ответа.

— Тогда пусть Господь благословит твои дела. Но помни: дверь обители для тебя всегда открыта.

Рясу я не снял — привык к её грубой шерсти, скрывающей худобу, да и люди уже не видели меня иначе. «Брат Бран» — так звали меня и в кузнице, и на стройке дорог. Но теперь мне предстояло найти новое пристанище.

Руарк, узнав о моём решении, хмыкнул и махнул рукой в сторону замка Гаррхон:

— Бери любую комнату. Стену проломить, если надо — лишь бы не ютился в конюшне.

Но я отказался. Мне хотелось место, где всё будет подчинено моей воле — от высоты потолка до расположения очага. Места, где сырость не съест чертежи, а плесень не превратит книги в труху.

Строительство началось на окраине Глендалоха, у подножия холма, где весной цвел вереск. Первым делом я начертил план на куске берёсты — прямоугольник с высоким фундаментом, двускатной крышей и печью в центре. Плотники, собравшиеся вокруг, крутили головами, будто видели схему драккара, а не дома.

— Зачем пол поднимать на три фута? — спросил старший, То́ргал, мужчина с руками, толще дубовых сучьев. — А ну как ветер сдует?

— Сырость, — объяснил я, тыча пальцем в чертёж. — Вода с холма стекает, земля мокрая. Фундамент из плитняка, промазанных глиной с известью — и пол останется сухим.

Они переглянулись, но взялись за работу. Камни добывали в карьере у Слив-Блум, таскали на телегах, скрипящих под тяжестью. Фундамент рос медленно, будто каменный пояс, опоясывающий будущий дом.

Стены решили ставить из дубовых брёвен — не рубить, как обычно, а складывать в сруб, прокладывая мхом. Плотники кряхтели, сверяясь с моими отметками:

— Щели будут! Дождь намочит!

— Конопатить будем, — бурчал я, показывая, как забивать промежутки паклей. — И штукатурить снаружи глиной, смешанной с соломой.

— Соломой? — То́ргал сморщился. — Зачем такие сложности?

— Зато тепло будет держать. А сверху побелим известью — и вид будет, и плесень не съест.

Крышу крыли черепицей — плоской, обожжённой в печи гончара. Солома, конечно, дешевле, но я помнил, как в монастыре крысы грызли её, а зимой снег забивался в щели. И как она гнила от постоянных дождей. Черепицу укладывали внахлёст, скрепляя деревянными шпунтами. Дождь стучал по ней, как по барабану, но внутрь не просачивалась ни капля.