Ирландия. Тёмные века 1 (СИ) - Сокол Артем

Я потушил светильник, погрузив комнату в темноту, и улыбнулся. Айлиль мог жечь деревни, викинги — грабить побережье. Но пока стоит этот дом, с его печью, полками и запахом яблоневых дров, я знал — есть место, куда можно вернуться. Место, где война останавливается у порога, и начинается что-то большее, чем выживание.

Называйте это слабостью. Я же зову это — тылом.

***

Три месяца. Девяносто дней, за которые война перемолола границы времени в пыль. Когда я наконец ступил на тропу к хижине родителей, ноги словно вросли в землю. Дверь, некогда плотно пригнанная из дубовых досок, теперь висела криво, щель под порогом забита грязью и прошлогодними листьями. Из трубы валил жидкий дым — Аэд, видимо, забыл прочистить трубу.

Я вошел без стука. Отец сидел у очага, склонившись над оленьей шкурой. Его руки, когда-то сгибавшие луки из ясеня, теперь дрожали, пытаясь провести скребком по жилам. Кожа на костяшках побелела от напряжения, суставы выпирали, как узлы на старом корне.

— Сын? — Он поднял голову, и я увидел, как глубоко въелись морщины вокруг глаз. Глаза, всегда блестевшие лукавством, теперь казались выцветшими.

Мать лежала на лежанке, укрытая плащом из вытертой овчины. Ее волосы, некогда черные, как крыло ворона, поседели пучками у висков.

— Лиахан простудилась, — Аэд махнул к горшку с тлеющими углями. — Травница говорила, дышать паром, но...

Он не договорил, закашлявшись. Звук был глухим, будто из пустой бочки.

Я осмотрел хижину. На полках — пустые глиняные миски, вместо запасов зерна — полмешка плевел. В углу валялись недоделанные ремни — работа, на которую раньше у Аэда уходил день, теперь растянулась на недели.

— Почему не сказали? — спросил я, разгребая золу в очаге, чтобы раздуть огонь.

— Ты король, что ли, чтобы докладывать? — Аэд фыркнул, но тут же смягчился. — Думали, справимся.

Вечером, когда Лиахан уснула под шум дождя по соломенной крыше, я взял скребок из рук отца. Шкура была жесткой, пропитанной дымом и потом.

— Ты же не выдержишь, — Аэд попытался отобрать инструмент.

— А ты выдержал? — Я провел лезвием по жиле, снимая тонкую стружку. — Смотри: держи под углом, не дави.

Его пальцы судорожно сжали край стола. Взгляд упал на мои руки — мозолистые, но все еще молодые.

— В мои годы... — начал он.

— В твои годы пора учить других, — перебил я, указывая на монаха-послушника, принесшего дрова. — Видишь Фахтанна? Он три шкуры испортил за неделю. А ты мог бы показать, как жилы вытягивать.

Аэд замер. В его взгляде мелькнуло что-то забытое — огонек амбиций.

— Артель, говоришь? — Он провел рукой по бороде, где седина уже преобладала. — А кожу монахи где брать будут?

— Из моих запасов. И заказы от легиона — подсумки, портупеи. — Я достал из сумки образец — ремень с бронзовой пряжкой, что носил Руарк. — Такие делать будем.

Он покрутил изделие в руках, щупая швы.

— Слабовата строчка, — пробурчал. — Нитки конопляные рвутся. Шерстью шить надо, как раньше...

Я молчал, зная, что он уже мысленно переделывает каждую деталь.

С матерью было сложнее. Наутро, когда Аэд ушел к ручью полоскать шкуры, я застал ее за попыткой растопить печь. Дрова сыпались из дрожащих рук, искры жгли подол платья.

— Давай я, — взял я из ее рук огниво.

— Старая стала, — прошептала она, опускаясь на лавку. — Даже суп не сварю...

— У меня печь с лежанкой, — сказал я, раздувая угли. — Тепло, мягко. И травник рядом — будет тебе отвары готовить.

Она покачала головой, глядя на глиняные горшки с проросшим луком — ее единственный огород.

— А кто за курами смотреть будет?

— Монахини. Им яйца для больницы нужны. — Я подкинул в котел горсть ячменя. — А ты будешь учить их, как травы сушить. Помнишь, в детстве я всегда путал душицу с чабрецом?

Она слабо улыбнулась, проводя пальцем по шраму на моей руке — следу от детской оспы.

— Ты всегда хитрил, чтобы не полоть грядки...

Три дня уговоров. Три ночи, когда я лежал на жесткой лежанке в доме родителей, слушая, как Аэд ворочается от боли в спине. На рассвете третьего дня он встал, хлопнув ладонью по столу:

— Ладно! Но только если сам буду резать узоры на ремнях. Эти монахи... — Он махнул рукой в сторону Фахтанна, который за порогом пытался выдуть искру из трута.

Лиахан согласилась молча, собрав узелок с прялкой и горшком бабушкиного наследства — единственным, что она взяла из дома.

Когда телега тронулась, Аэд обернулся к хижине. Его взгляд скользнул по провалившейся крыше, покосившемуся забору из березовых жердей.

— Дуб там есть? — спросил он вдруг. — Для дубильных чанов нужен корень дуба.

— Целая роща за монастырем, — ответил я, зная, что он уже составляет планы.

Мать прижала к груди узелок, словно боялась, что ветер унесет последнюю частичку старой жизни. Но когда мы въехали в долину Глендалоха, и вдали показалась крыша моего дома, ее пальцы разжались.

— Красиво, — прошептала она, глядя на дымок из трубы.

Аэд хмыкнул, оценивая постройку взглядом мастера:

— Фундамент из плитняка... А не треснул за зиму?

— Глиной с известью промазан, — ответил я, помогая матери сойти.

Когда дверь закрылась за ними, а печь принялась греть воду для травяного отвара, я вышел во двор. Через окно видел, как Аэд уже разложил инструменты на столе, ворча на качество монашеских скребков, а мать гладила рукой дубовую ложку, которую я вырезал в пятнадцать лет.

Глава 20. Корни

Неделя. Семь дней, за которые жилище у холма перестало быть просто домом. Оно стало лекарством. Мать, Лиахан, вставала с лежанки всё раньше, будто тепло печи тянуло её к движению. Первое утро я застал её у медного котла, висевшего над огнём. Она помешивала овсяную кашу деревянной ложкой, а глаза её блуждали по полкам, где стояли глиняные горшки с травами, аккуратно подписанные моею рукой.

— Смотри, — она ткнула ложкой в сторону водостока под крышей. Медная труба, присоединённая к бочке, капала дождевой водой в глиняный кувшин. — Вчера наполнила три ведра, даже к ручью ходить не надо. Как колодец в избе!

Я улыбнулся, наблюдая, как она приседает, чтобы проверить заслонку печи. Её движения, ещё недавно скованные дрожью, стали уверенными. Пар от котла поднимался к потолку, оседая на балках, но пол под ногами оставался сухим — доски, приподнятые на каменном фундаменте, не пускали сырость.

— А это, — Лиахан подняла медный ковшик с длинной ручкой, — ловко придумано. Не обожжёшься, как на костре.

Она зачерпнула воды из кувшина, плеснула в чугунную сковороду и бросила горсть сушёных яблок. Аромат корицы и мёда разлился по комнате. Раньше, на открытом очаге, такой запах выветрился бы за минуту. Теперь же он висел в воздухе, как обещание сытости.

К полудню я отправился к аббату. Колум сидел в скриптории, разбирая свитки с отчётами о сборе урожая. Его перо скрипело по пергаменту, выводя цифры, которые вскоре превратятся в приказы о распределении зерна.

— Полмили, — сказал он, не поднимая головы. — И чтобы дым от дубильных чанов не тянуло на монастырь. Монахи жалуются, что квашеная капуста пахнет кожей.

Я кивнул, зная, что это меньше, чем я ожидал. Аббат махнул рукой в сторону окна, где за туманной дымкой виднелся дубовый лес.

— Бери послушников. Фахтанна, Энгуса, Коналла… — он перечислил пять имён, — Но, если хоть один забудет молитвы из-за твоих кож — верну их в кельи.

Кожевенную мастерскую начали строить на опушке, где ручей петлял между валунами. Аэд, в новом кожаном фартуке, ходил между брёвнами, уложенными для стен, и тыкал посохом в землю.

— Здесь чан поставим, — он топнул ногой. — Вода близко, да и слив грязи в овраг пойдёт. А сушильные рамы — на солнечной стороне.

Послушники, с непривычки красные от напряжения, таскали камни для фундамента. Фахтанн, щуплый юнец, уронил плиту, едва не раздавив ногу. Аэд рявкнул, как в молодости, когда учил меня держать лук: