Ирландия. Тёмные века 1 (СИ) - Сокол Артем

Увидев меня, он махнул рукой на амбары, где уже складывали зерно:

— Ну что, сынок? Прокормил половину Ирландии?

— Только до осени, — ответил я, сбрасывая пыльный плащ. — Но теперь у них будет шанс пережить голодное лето до нового урожая.

Он хмыкнул, разглядывая мои запачканные дорогой руки:

— А сам-то? Не забывай, что и тебе есть надо.

Вечером, сидя у печи, я слушал, как Лиахан перебирает зерно, отсеивая камешки. Звук напоминал дождь по крыше — мерный, успокаивающий.

— Видишь? — она показала горсть ячменя. — Все зёрна целые. Даже мышей не было.

Я кивнул, вдыхая запах свежего хлеба. Печь пекла сразу шесть буханок — по моему чертежу, с вращающимся подом. Аэд, сидя рядом, чертил на полу схему новой дубильни:

— Вот здесь поставить жернова... Нет, лучше рычаги...

Его голос смешивался с треском поленьев. Я закрыл глаза, чувствуя, как тепло проникает в уставшие кости. Завтра — новые переговоры, новые угрозы. Но сегодня, в этом доме, пахло миром. И хлебом.

***

Караваны растянулись по дорогам, как нити, связывающие раны Эйре. Каждый караван, гружённая зерном, сопровождалась монахом в серой рясе с деревянными счётами за поясом и десятком арбалетчиков, чьи «Клыки» молчаливо сверкали на солнце. Я ехал во главе колонны, направлявшейся в Осрайге, и чувствовал, как за каждым поворотом тропы нарастает напряжение. Вожди ждали нас не с хлебом-солью, а с ножом за пазухой.

Первым встретил нас Лоарк, вождь Уи Хенкселайг, у ворот своего форта. Его люди, тощие, как зимние волки, выстроились вдоль палисада, но глаза их бегали от мешков к нашим арбалетам.

— «Бран-спаситель», — Лоарк растянул прозвище, будто пробуя на вкус яд. — Ты везешь подарки от своего короля?

— От народа Эйре, — поправил я, слезая с коня. — Каждая семья получит меру зерна. Дети — полторы.

Он фыркнул, указывая на монаха-счетовода, который уже раскрыл пергаментный свиток с перечнем деревень:

— А мои люди? Кто будет решать, кому сколько?

— Цифры, — ответил я, указывая на столбцы. — Сколько ртов — столько долей. Не больше, не меньше.

Монах, худой юноша с лицом аскета, поднял весы — железные чаши на дубовой перекладине. Арбалетчики разомкнули строй, открывая доступ к телегам. Лоарк сжал кулаки, но промолчал, когда его воины, нарушая приказ, потянулись к мешкам.

В деревне у подножия Слив-Блум толпа собралась ещё на рассвете. Женщины с пустыми корзинами, старики, опирающиеся на посохи, дети, глядящие на телеги, как на диковинных зверей. Монах-счетовод, брат Эохайд, взобрался на пень, держа в руках берестяной список:

— По порядку! Каждому по числу едоков!

Первой подошла вдова с тремя дочерьми. Эохайд отмерил четыре меры ячменя, аккуратно записав зарубкой на табличке. Арбалетчик в эйритовой кирасе стоял рядом, его взгляд скользил по толпе, выискивая жуликов которые стремились получить зерно дважды.

— Это от вождя? — спросила женщина, пряча зерно под плащ.

— От Эйре, — ответил Эохайд, указывая на вышитый дуб на своём плаще. — Мы не бросаем своих.

Лоарк, наблюдавший с холма, выбил зубами щепку. Его мечта — раздать зерно «от имени клана» — рассыпалась, как труха. Теперь каждая семья знала: хлеб пришёл не от вождя, а от народа Эйре, земли, где закон сильнее меча.

В монастыре Фернс аббат Колмсилл встретил нас с раскрытыми свитками. Его писцы уже сидели за столами, готовые фиксировать каждое зёрнышко.

— Сколько на святость? — спросил он, тыча костлявым пальцем в графу. — Вы же знаете, мы храним святыни...

— Святыни не едят, — прервал я, указывая на толпу у ворот. — Каждая монастырская община получит долю, как и крестьяне. Без исключений.

Монахи зашептались, но брат Эохайд уже отсчитывал меры в амбары. Арбалетчики патрулировали склады, их тени скользили по стенам, словно совы-хранители. Когда местный старейшина попытался утащить мешок, его остановили без слов — лишь щелчок тетивы заставил вернуть зерно.

В Лойгис, где поля напоминали шкуру прокажённого, вождь Дунгал устроил пир. На столах — пустые блюда, в кубках — вода из ручья. Его речь лилась, как дождь по железу:

— Мы благодарны Эйре за щедрость, но...

— Но зерно уже в амбарах, — я перебил его, указывая в окно, где крестьяне тащили мешки под охраной монахов. — Ваши люди сами решат, кто достоин благодарности.

Ночью Дунгал прислал лазутчика — поджечь телеги. Но арбалетчик Кайртир, спрятавшийся в сене, поймал его за руку. Утром вор стоял перед народом, а я объявил:

— Кража у всех — предательство всех. Выбирайте: двадцать ударов плетью или изгнание.

Толпа зароптала. Женщина, чьи дети ели кашу из привезённого зерна, бросила в вора гнилое яблоко.

— Плеть! — закричали люди. — Пусть помнит!

Дунгал, бледный, как мел, наблюдал, как его власть тает, как снег под весенним солнцем.

На обратном пути в Гаррхон я остановился у ручья, где когда-то учился ставить силки. Арбалетчики разбили лагерь, а брат Эохайд подошёл ко мне с отчётом:

— Все провинции получили долю. Остаток — пятьдесят мер.

— Спрячьте в амбары монастыря, — приказал я.

Он кивнул, записывая углём на бересте. Его пальцы, испачканные чернилами, дрожали от усталости, но в глазах горело упрямство.

— Они теперь верят не вождям, а в закон, — пробормотал он.

— Закон — это не бог, — поправил я, глядя на звёзды. — Он силён, только пока мы его защищаем.

Утром, проезжая мимо деревни в Осрайге, я увидел мальчишку, рисующего на стене хлева дубовую ветвь — символ Эйре.

Вожди кланов могут сколько угодно скрипеть зубами. Но голодающий народ знал правду, кто ему помог в трудный момент, а на полях уже всходили ростки нового урожая.

Глава 21. Борьба за умы

Дым костров над Друим Кетрен стелился низко, словно сама земля выдыхала тревогу. Я стоял у карты, испещренной метками клановых земель, и чувствовал, как старые раны на плече ноют в такт мыслям. Три месяца до выборов. Три месяца, за которые предстояло превратить ропот наследных вождей в шепот согласия, а страх перемен — в надежду. Закон Эйре уже пустил корни, но ствол еще шатался под ударами тех, кто цеплялся за право говорить: «Так было всегда, предки делали по-другому».

Первым делом отправил гонцов в четыре провинции — Уи Хенкселайг, Осрайге, Лойгис и монастырь Фернс. Каждая требовала своего подхода, как разный металл — иной закалки.

— Руарк, — обернулся я к командиру, который вложил в ножны меч с излишней яростью. — В Осрайге кандидат — Эндла, вдова кузнеца. Ее мужа убили за отказ платить дань клану. Она знает цену закону. Но вожди шепчут, что женщине не место в Сенате.

— Отправь менестрелей, — буркнул он, разглядывая зарубки на клинке. — Пусть сложат балладу о ее сыне, что умер от голода при старых порядках.

— Уже велел. Но песни мало. Нужен символ. — Я провел пальцем по карте к реке Бойн. — Завтра она освятит новую кузницу — первую, где эйрит будут ковать не для войны, а для плугов и серпов. Пусть священники сравнят это с библейским «перековать мечи на орала».

— А если вожди явятся с мечами? — усмехнулся Руарк.

— Тогда арбалетчики напомнят, что эйрит у нас идёт не только на плуги и серпы.

В Лойгис все оказалось сложнее. Кандидат — молодой пастух Колман, чей отец первым рискнул сеять ячмень на «неудобьях». Но старейшина Дунгал, чей род столетиями правил долиной, устроил пир в день собрания. На площади, где Колман должен был говорить, резали быков, а в воздухе висел дурманящий запах жареного мяса и медовухи.

— Они купили желудки, чтобы заглушить разум, — проворчал я, наблюдая за толпой сквозь щель в шатре.

Рядом стоял Финтан, сказитель с лицом, изборожденным шрамами вместо морщин. Его голос, тренированный перекрывать рёв шторма, прорезал гул:

— Слушайте! Слушайте историю о короле, что променял честь на жирный кусок!