Ирландия. Тёмные века 1 (СИ) - Сокол Артем

— Эй, монах! Ты камни или перья носишь? Два человека на плиту, понял?

Вечером, у печи, отец разложил чертежи на столе. Его пальцы водили по линиям, оставленным углём на берёсте.

— Вот кожу замачивают, тут скребут, там дубят… — он ткнул в круги, обозначавшие этапы. — Но если каждый будет своё делать, как в монастырской кузнице, то… — он замолчал, ища слова.

— Конвейер, — подсказал я. — Один режет, другой шьёт, третий красит. Как колёса в мельнице.

Аэд хмыкнул, разглядывая схему:

— У меня двадцать лет ушло, чтобы научиться кожу выделывать от начала до конца. А ты говоришь — разделить? Да я вон того Фахтанна еле научил жилы со шкуры снимать!

Я достал глиняную табличку с расчётами — сколько шкур обработает один мастер за месяц, и сколько артель из пяти человек.

— Видишь? Даже с их кривыми руками — втрое больше.

Он долго смотрел на цифры, будто пытался разгадать руны, счёту и цифрам я его обучил три года назад, но он всё ещё считал это волшебством. Потом вздохнул:

— Ладно. Но первый чан сам поставлю. Эти монахи… — он махнул рукой в сторону спящего Фахтанна, — из книжек всё знают, а руки — как у грудничка.

На следующее утро Лиахан вышла во двор с корзиной белья. Она остановилась у бочки, где дождевая вода стекала по медной трубе, и рассмеялась:

— Бран, да тут же стирать можно! Тазик поставь — и не надо к реке тащиться!

К полудню она уже приспособила широкий деревянный чан под стирку, а сушильные верёвки натянула между столбами крыльца. Когда я вернулся с лесоповала, весь двор был увешан белыми полотнищами, колышущимися на ветру, как паруса.

— Гляди, — мать подняла край рубахи, — даже не надо выбивать. Вода чистая, без тины. Умнее наших прабабок живу!

Аэд тем временем бился над дубильными чанами. Он приказал выкопать ямы глубиной по пояс, обложить их плитняком и замазать глиной с толчёным известняком.

— Чтобы не протекало, — объяснял он послушникам, которые смотрели на него, как на шамана. — А сверху — дубовые доски с отдушинами. Дым от коры должен пропитать, но не спалить.

Когда первый чан наполнили водой и корой дуба, Аэд лично опустил в него вымоченную шкуру. Его руки, покрытые ожогами и шрамами, дрожали от волнения.

— Три дня, — прошептал он, — и покажу тебе кожу, которую конунги носить будут.

Но уже к вечеру он снова пытался делать всё сам — таскал вёдра, мешал варево в чане, поправлял навесы. Я подождал, пока он споткнётся о камень, едва не уронив бревно, и подошёл:

— Отец. Ты мастер или подёнщик?

Он обернулся, готовый огрызнуться, но увидел мою улыбку.

— Вот, — я указал на Энгуса, который неумело строгал шест для сушилки. — Пусть он несёт брёвна. Ты же покажи, как скреплять шипы.

Аэд замер, потом хлопнул себя по лбу:

— Точно! Я ж тебя в десять лет учил шипы вырубать. Эй, монах! Иди сюда, покажу, как предки строили!

К закату артель напоминала муравейник, где каждый знал своё дело. Фахтанн таскал воду, Коналл рубил дубовую кору, а Аэд, стоя на камне, как полководец на холме, указывал, где ставить столбы для навеса.

— Завтра начнём шкуры растягивать, — сказал он за ужином, жадно уплетая тушёную баранину из маминого котла. — У меня в сарае пять оленьих шкур припасено. Для пробы хватит.

Лиахан, помешивая похлёбку, вдруг засмеялась:

— Помнишь, Аэд, как ты первую шкусу испортил? Весь дом вонял, будто волк сдох.

— А ты тогда чуть не сбежала к родичам, — огрызнулся отец, но в глазах блеснула искорка.

Я сидел у печи, слушая их перепалку, и чувствовал, как что-то щемяще-тёплое заполняет грудь. Дом, который я построил, теперь согревал не только тела. Он лечил душу, возвращая то, что война и время пытались отнять.

Перед сном Аэд развернул на столе новую схему — чертёж конвейера для обработки кожи. Его пальцы водили по линиям, объясняя:

— Здесь мойка, тут скребки, дальше дубление… — он посмотрел на меня, — Как в монастырской пекарне, да? Один за другим, без остановки.

Я кивнул, поправляя уголёк в светильнике. Пламя дрогнуло, осветив морщины на его лице — трещины опыта, которые теперь заполнялись новым смыслом.

— Завтра, — пообещал он, — начнём.

***

Солнце висело над Дублином, как медный щит, брошенный в свинцовое небо. Я стоял на причале, вонь тухлой рыбы и смолы въедалась в плащ, а за спиной двадцать арбалетчиков выстроились в каре, щелкая тетивами при каждом подозрительном движении. Викинги толпились у деревянных лавок, их рогатые шлемы мелькали среди бочек с солониной и связок мехов. Но взгляды их скользили не к товарам — к мечам, что лежали передо мной на ковре из оленьей шкуры.

— Эйрит, — произнес я, поднимая клинок так, чтобы блик солнца пробежал по узкой полосе. — Режет кольчугу как масло. Пробуйте.

Торговец по имени Храфн, толстый как бочка эля, вытер жирные пальцы о бороду и схватил меч. Его собственный клинок, с выщербленным лезвием и рукоятью, обмотанной кожей, выглядел жалко рядом с нашим изделием. Он ударил эйритовым мечом по своему — звон стоял, как в кузнице. На стали викинга осталась глубокая зазубрина, тогда как эйрит блестел нетронутым.

— Вальгалла! — выдохнул Храфн. Его свита замерла, перешептываясь на ломаном гэльском: «Сталь богов... Колдовство...»

— Триста центнеров зерна за меч, — сказал я спокойно. За спиной Кайртир перезарядил арбалет с преувеличенной громкостью. — И ни бочкой меньше.

Храфн засмеялся, но смех оборвался, когда я положил руку на рукоять своего кинжала. Его глаза метнулись к нашим бойцам — их «Клыки» были направлены не в землю, а на уровень груди.

— Дорого, монах, — зарычал он. — Зерно сейчас дороже железа. Голод...

— Голодные воины слабы, — перебил я. — А с этим мечом твои берсерки пройдут через любую стену. Или... — я кивнул в сторону ладьи с красным парусом, где купцы из Уэссекса разгружали амфоры, — продашь франкам. Они платят золотом за диковинки.

Торг длился до заката. Викинги пробовали меч на всём подряд — рубили старые щиты, гнули о скалы, даже метали в бревна. Эйрит выдерживал всё. Когда Храфн попытался сломать клинок, уперев в землю и навалившись всем весом, рукоять прогнулась, но сталь лишь звенела, как струна.

— Хитрец, — проворчал он, вытирая пот. — Ты знал, что мы не устоим.

К ночи у причала выросла пирамида из мешков — ячмень, рожь, сушёный горох. Каждый мешок проверяли дважды: арбалетчики протыкали их кинжалами, выискивая подмес песка или гнилого зерна. Храфн, наблюдая за этим, скривился:

— Думаешь, мы мошенники?

— Думаю, ты купец, — ответил я, пересчитывая клейма на тюках. — А зерно для моих людей — жизнь.

Когда последний мешок погрузили на телеги, запряжённые волами из Осрайге, Храфн вдруг схватил меня за локоть. Его пальцы впились в ткань, как когти.

— Скажи, монах... — он приблизил лицо, пахнущее пивом и луком, — где ты берёшь эту сталь? Говорят, ты плавишь звёзды.

Я высвободил руку, указывая на восток, где над холмами поднималась луна:

— Спроси у Одина. Может, ответит.

Дорога домой заняла пять дней. Телеги скрипели под тяжестью зерна, волы мычали от усталости, но каждый вечер у костра я пересчитывал запасы. Три тысячи центнеров — хватит, чтобы прокормить четыре провинции до жатвы. И ещё останется на семена.

На третий день на нас напали. Разбойники из клана Уи Фаэлайн, оставшиеся верными Айлилю, попытались перекрыть ущелье. Но их топоры не взяли эйритовые кольчуги арбалетчиков. Когда последний бандит рухнул в ручей, окрасив воду красным, Кайртир поднял трофейный щит:

— Смотри, Бран! Даже царапины нет!

Я кивнул, глядя, как солнце играет на идеальной стали. Эти мечи были больше, чем оружие — символом Эйре, где знание побеждало грубую силу. Но зерно в телегах напоминало: даже боги должны есть.

Вернувшись в Гаррхон, я нашёл Аэда у дубильных чанов. Он, забыв про возраст, тыкал посохом в сторону монахов:

— Не кору кипятить, а корни! И давить, пока сок не потемнеет!