Ирландия. Тёмные века 1 (СИ) - Сокол Артем

В Осрайге старуха, впервые взявшая в руки стило, спросила:

— А если я испорчу бересту?

— Тогда твой голос услышит только Бог, — ответил монах, указывая на корзину для брака.

К полудню в Уи Хенкселайг вспыхнула драка: сторонники Кормака пытались выкрасть урну. Арбалетчики выстрелили поверх голов. Катал, верховный судья-кандидат, встал перед толпой:

— Кто хочет вернуть времена, когда вождь решал, кому жить? Пусть бросит камень первым.

Камни остались в руках.

Когда солнце скрылось за холмами, мы начали подсчет. В Осрайге Эндла выиграла с перевесом в десять голосов. В Лойгис Бресал и слепой бард разделили голоса поровну — пришлось бросать жребий. Жребий вытянул ребенок из школы Эйре. По жребию выиграл наш оппонент сторонник вождей слепой бард Маэл Дуйн.

В Уи Хенкселайг Энгус победил, но Кормак поклялся оспорить результат:

— Они голосовали обманом!

— Тогда мы призовём их в суд, — ответил Катал, уже надевая мантию судьи. — Предъявите свидетельства обмана, никого нельзя обвинять голословно.

В Уи Нейллов Ойсин проиграл. Узнав результаты, он бежал к викингам, прихватив семью и казну клана. Его дружина, оставшись без зарплаты, присягнула Эйре, но не все из дружинников смогли выполнить высокие нормативы легиона.

Итогом выборов стало, что на четыре провинции вождям удалось избрать из своих одного главу провинции — аббата монастыря Фернс Лабрайда. Его выбрали главой провинции почти единогласно, а он был сторонником вождей. Одного верховного судью, и одного сенатора слепого барда. Нам повезло, что все трое победили в разных регионах и их влияние будет уравновешено нашими сторонниками.

Поздней ночью я сидел у печи, разглядывая итоговые свитки. Руарк, допивая эль, проворчал:

— Половина не поняла, за что голосовала.

— Зато теперь они знают, что их голос что-то значит, — ответил я, гася свечу.

На улице завыл ветер, неся первый снег. Зима пришла рано, но корни Эйре уже цеплялись за камень — глубже, чем казалось.

***

Дым от очага в зале совета вился к потолку, цепляясь за резные дубовые балки, словно не решаясь покинуть место, где решалась судьба Эйре. Я сидел за столом, уставленным свитками с печатями новых глав провинций, и перебирал деревянные фишки с выжженными именами. Восемь из девяти — члены партии «Прогресса». Лишь одна фишка, помеченная знаком волка, напоминала о слепом барде Маэл Дуйне, чей голос звучал теперь в Сенате как эхо ушедшей эпохи.

— Они назвали нас «партией власти», — пробормотал я, вращая в пальцах фишку с именем Эндлы. — Будто это проклятие.

Руарк, развалившись на скамье у стены, щелкал лезвием кинжала по краю стола. Его взгляд, привыкший выискивать угрозы в тенях, метнулся к дверям, где стояли два арбалетчика с «Клыками» наизготовку.

— «Традиция» — это не партия, Бран. Это стая шакалов, — проворчал он. — Маэл Дуйн поёт в тавернах, что ты «разрушитель обычаев», а аббат Лабрайд шепчет старейшинам, будто новые законы — грех перед Богом. Вчера в Друим Кетрен монахи нашли это.

Он швырнул на стол берестяной свиток, испещренный огамическими письменами. Строки, выведенные дрожащей рукой, гласили: «Кто сеет чужое зерно, пожнёт чуму. Кто слушает колдуна, потеряет душу».

— Лабрайд? — спросил я, ощущая, как холодный гнев струится по жилам.

— Его ученики. Мальчишки-послушники разбрасывали такие у колодцев.

Я подошёл к окну, отодвинув промасленный пергамент, замена стеклу. Внизу, на площади Гаррхона, толпились крестьяне, рассматривая свежевывешенные списки законов. Некоторые тыкали пальцами в буквы, словно те были рунами, а не инструментом их же свободы.

— Они боятся не нас, — сказал я, глядя, как старик учит внука ставить крест вместо подписи. — Они боятся, что их голос станет гвоздём в крышку их же гроба. Вожди теряют свою власть — а власть для них как воздух.

Собрание партии «Прогресса» провели в старом амбаре, переоборудованном под штаб. Стены украшали дубовые щиты с выжженным девизом: «Закон — мера, а не цепь». Но единства не было даже здесь.

— Зачем ты позволил Маэл Дуйну войти в Сенат? — Эндла, сенатор Осрайге, стукнула кулаком по столу. Её серебряные браслеты, символ былого рабства, звякнули. — Его песни сводят на нет все наши речи!

— Потому что запретить его — значит признать что мы боимся, — ответил я. — Пусть народ видит: даже голос прошлого имеет право звучать. Но не доминировать. Возможно людям надоедят перемены, и тогда партия «Традиция» возьмёт верх на выборах, станет правящей партией, и мы тогда будем оппозицией станем их критиковать.

Катал, верховный судья Лойгиса, снял с шеи цепь с ключом — символ своей должности.

— Аббат Лабрайд требует судить меня за «нарушение воли предков». Говорит, что штрафовать вождей за неуплату налогов — кощунство.

— Тогда напомни ему, что воля предков привела их к голоду, — огрызнулся Руарк.

— Нет, — я поднял руку, останавливая спор. — Мы сыграем по правилам. Завтра в Друим Кетрен будет диспут. Пусть Лабрайд защищает «Традицию», а мы — свою точку зрения.

Площадь перед монастырём напоминала поле боя. С одной стороны — аббат Лабрайд в белых одеждах, с крестом из чернёного железа в руках. За ним стояли монахи с факелами, чьи отсветы дрожали на ликах каменных святых. С другой — мы, «Прогресс», под знаменем с дубом и змеями.

— Вы позволяете женщинам присутствовать на совете! — начал Лабрайд, его голос звенел, как набат. — Разве не сказано: «Жена да убоится мужа своего»?

Эндла вышла вперёд, скинув плащ, чтобы все видели шрамы от оков на её запястьях.

— Мой муж умер, защищая урожай от ваших друзей-вождей. Они забрали зерно, оставив моих детей грызть кору. Ваши святые тексты не накормили их. А законы Эйре — накормил.

Толпа загудела. Кто-то крикнул: «Правда!»

Лабрайд, бледнея, указал на Катала:

— А вы, судья, вершите расправу без благословения Церкви!

Катал снял плащ, обнажив кольчугу со следами эйритовых стрел.

— Когда мой сын умирал от лихорадки, ваши монахи молились, а лекари Эйре дали ему тысячелистник. Он жив. Ваши молитвы хороши для душ, но наши законы спасают тела.

Ропот перерос в рёв. Лабрайд попытался говорить о «божьем гневе», но его слова потонули в криках: «Долой волков! Да здравствует дуб!»

Но «Традиция» не сдавалась. Ночью в Уи Хенкселайг подожгли амбар с бюллетенями для новых выборов. Утром Маэл Дуйн пел на рынке:

«Где те, кто клялся нам вольной волей? Их слова сгорели в огне, Как солома в поле...»

Мы ответили ходом, достойным викингов. Вместо бюллетеней — камешки: белые за «Прогресс», чёрные за «Традицию». Просто, как удар топора.

— Каждый камень — голос. Потерять его — всё равно что обокрасть себя, — объявил я на сходке.

Лабрайд назвал это «языческим обрядом», но народ смеялся, перебирая камешки в ладонях. Даже дети не знающие грамоты понимали правила.

Перелом случился в первый день зимы. Аббат Лабрайд, отчаявшись, привёл к стенам Гаррхона «живое доказательство» — прокажённого, которого монахи выгнали из лепрозория.

— Это кара за вашу гордыню! — кричал он, тыча пальцем в язвы несчастного. — Закон Эйре отвергнут небом!

Толпа замерла. Тогда из ворот вышла Лиахан, моя мать, с миской дымящегося бульона. Не говоря ни слова, она поднесла её прокажённому.

— Закон Эйре велит кормить голодных, — сказала она громко. — А ваши монахи велели ему умирать в гноище.

Лабрайд бежал под свист и улюлюканье. Маэл Дуйн перестал петь.

Вечером у костра Руарк, впервые за месяцы, смеялся:

— Ты видел его лицо? Будто лягушку проглотил!

Но я глядел на звёзды, думая о другом. «Традиция» проиграла битву, но не войну. Их сила — в страхе перед переменами, а страх, как сорняк, прорастает даже в каменистой почве.

— Завтра начнём строить новые школы, — сказал я, бросая в огонь ветку. — Там, где учат не только буквам и числам, но и мыслить.