Крым наш! (СИ) - Старый Денис

Ведь те нормы и правила, которые были выведены благодаря Норову, в значительной степени помогают избежать тысяч санитарных потерь. Так что самовлюблённый и честолюбивый Леонтьев приписывал себе все те новшества, которые были явно не его.

Но признать правоту какого-то там выскочки, ставленника Миниха, да пусть бы и самого герцога Бирона, старый генерал, проявлявший ещё свою доблесть во время сокрушительного поражения при Нарве, а после захвативший ставку Карла XII при Полтаве (пусть уже к этому времени сам шведский король сбежал), — такой заслуженный человек признавать свою неправоту не может.

Пусть не самому генералу, но находятся те, кто любезно предоставляет Леонтьеву целую сводку слухов и сплетен, распространяющихся в армии. И это только подогревает негатив генерала по отношению к Норову.

Ведь до чего дошло: Норова, этого выскочку, сравнивают с самим генерал-лейтенантом! Мол, гвардейский секунд-майор умудрился наладить быт и передвижение своих солдат таким образом, что у него и вовсе нет никаких санитарных потерь. Что все едят от пуза. Хотя знал генерал, что только немного большие порции у гвардии, нет там обжорства и близко. Да и то питание налажено хорошо, что есть люди, специально нанятые для этого дела.

— Пусть отправляется хоть к чёрту, нехристь! — в сердцах сказал генерал-лейтенант по отношению к старшине Алкаину. — Глаза мои чтобы не видели басурманина.

Если бы переводчик предводителя башкир был безвольным человеком, или просто глупцом, не понимал политические расклады, то он бы непременно перевёл всё дословно. И тогда старейшине ничего не оставалось бы делать, как только забрать своих воинов и отправиться прочь оттуда, где пробуют унижать его и его народ.

И кто его знает, что в дальнейшем могло бы произойти. Возможно, случился бы и бунт башкирцев. Степь же все еже наколена. Ведь соглашение между башкирскими племенами и Российской империей в значительной степени держится именно на позиции Алкаина и его тестя.

— Русский предводитель сказал, что ты, батыр, можешь отправляться в славный бой и проявить себя в должной мере! — сказал переводчик и не смутился под строгим взглядом Алкаина.

Старшина уже немного знал русский язык, старался его учить и понимал, что переводчик что-то не договаривает. Но жажда боя, стремление показать себя и всё мужество башкирского народа, чтобы уважали этот степной народ и русские, и все остальные, перевесили желание уточнять суть сказанного генерал-лейтенантом Леонтьевым.

Моросящий дождь уже почти не замечался. Одежда промокла, но мысли не о комфорте, а о том, чтобы порох не отсырел. Но тут уже как выучили солдат, так и будет. А учили на совесть, так, что иные и помыслить не могли. Так что повоюем. Все же погода больше за нас. Вон как буксует татарва. Уже который раз хотят организовать карусель и засыпать нас стрелами, но все сбиваются, утопают в грязи кони.

Да и мы не сидим без дела. Вышибаем врага, уже не смотрим на то, что его очень много. Это у страха глаза велики. А когда начинается боевая работа, когда страх отступает, то и не такой шальной взгляд, а скорее умный, деловитый.

— Бах-ба-бах! — разрядились пушки ближней картечью.

Идущие в ряд янычары в момент потеряли не менее трех десятков. Мало… сотню бы. Но уж больно пушки маловаты.

Солдаты, понукаемые чуть писклявым, но требовательным, голосом подпоручика Смитова, в моем воображении соревновались в скорости с механиками элитных гонок будущего. Десять, может пятнадцать секунд, и уже подняты фургоны на колеса. А солдатики, утопая в грязи, но упорно, тащат пушки за укрытие вагенбурга.

— Бах-ба-бах! — последовал залп первой линии преображенцев.

И умно и глупо одновременно. Противоречивое решение. Янычары были в метрах ста пятидесяти. Гладкоствольные ружья на такое расстояние дают слишком больше рассеивание, чтобы рассчитывать на результат. Так что залп был сделан больше для того, чтобы еще немного сдерживать османскую элитную пехоту, предоставляя время закатить фургоны с пушками. Но больше в этом деле помогал дождь и размокшая земля.

— Бах-бах-бах! — разряжали свои штуцеры стрелки по левому флангу.

Крымские кони на этом участке сражения, то и дело начинали артачиться, сопротивляясь идти в бой. Иные вставали на дыбы. Не нравилось лошадям наступать и прокалывать свои копыта острейшим «чесноком».

Но ещё ни один крымский всадник не был скинут своим ездовым животным. В этом отряде были собраны, скорее всего, лучшие крымские воины, которые только сейчас находились в Крыму. Не факт, что я бы удержался и не упал бы в земельную жижу. Ну да и сила моя явно не в верховой езде.

Сражение разгоралось, и я был неприятно удивлён тем, что у турок ружья стреляют как бы не дальше наших.

— Бах-бах! — остановившись, сделали очередной залп янычары.

Метров сто двадцать, может немного меньше, а они уже стреляют. И… Я до крови прикусил губу. Никак не входило в мои планы терять немалое количество бойцов. Да, это были преображенцы, вроде и не мои бойцы, но все же… Русские, братья по оружию. Гвардейцы Преображенского полка стояли в линию и перестреливались с янычарами. Получали выстрелы в ответ. И янычары пока были более результативные. Вот только пушки все же уменьшили число лучших османских воинов.

Турки стреляли с расстояния, когда мы можем бить только штуцерами. И пусть и у рассевались пули, и далеко не все попадали в стройную линию преображенских рот, я уже не менее двух десятков бойцов в зелёных мундирах видел лежащими замертво или сбитыми под ноги своих товарищей. Одни кричали, другие замолчали навечно.

Мои другие бойцы подскакивали и вытягивали раненных. Уже есть те, кому оказывают хоть какую медицинскую помощь. Теперь из отнесут к доктору Гансу Шульцу. Да, я взял с собой этого парня, заплатил ему немало денег. Но главное — пообещал продвижение по службе.

— Подпоручик Кашин, займите позицию и помогите преображенцам! — сказал я, и, подумав, добавил: — Использовать особые пули дозволяю!

Иван Кашин взял сразу два плутонга резерва и отправился делать то, что неплохо умеет — отстреливать вражеских офицеров.

В это время уже откатили фургоны с орудиями и приготовили их к новому выстрелу. Сзади меня находился поручик Смолин и также с нетерпением ожидал приказа. Он командовал полусотней конных. Вот только вступать таким количеством кавалерии в бой — это ещё дополнительные потери.

— Бах-бах! — прозвучал слаженный залп преображенцев.

Вот теперь ряды янычаров значительно поредели. Преображенцы рискнули и вышли немного вперед. Но теперь, разрядив фузеи, понимая, что могут быть атакованы татарской конницей с флангов, они спешно возвращались к вагенбургу.

— Поджигай! — приказал я Фролову, понимая, что еще помедлить, и будет поздно.

Подпоручик заработал кресалом, и уже скоро пропитанный смолой трут загорелся. К бочонкам с порохом была ещё и проделана дорожка из того самого пороха. Вот только по ней изрядно потоптались, и надежда была больше на трут. Хотя рядом со мной находились два лучника, которые готовы были пустить зажжённые стрелы прямо в заложенные бочонки.

Я не хотел сейчас взрывать такой вот наш фугас. Но противник заметил бочки. Замаскированы они были так себе. Прикрыты тканью, с налепленной сверху грязью. И уже двое татар, явно командиры, пытались командовать, чтобы начать обход заложенных фугасов.

— Стрелы с огнём — пали! — скомандовал я, понимая, что четыре крымчака, спешившихся, сейчас быстро откопают бочонки с порохом, разрежут трут — и тогда задумка бессмысленна.

Однако взрывом могло задеть и роты преображенцев. Так что я поспешил отдать ещё один приказ:

— Трубите преображенцам отход!

Уже через полминуты я наблюдал, как летят две горящие стрелы. Беспокоился, чтобы моросящий дождь и в целом сырая погода не затушили на них огонь. Получилось, что говорит о том — нужно использовать все средства, в том числе и забытые, кажущиеся неэффективными, чтобы ошеломить противника, добиться результата.