Зал встречает мои слова смехом, а Петр с обидой скалится.
— Зачем смеешься надо мной, консул⁈ Я с тобой серьезно гаво’рю!
— А коли серьезно, — впиваюсь в говоруна ледяным взглядом, — то скажи мне, Петр Птаха, скока твоя Кострома сможет конных и оружных воев выставить, коли беда придет⁈
Тот, подбоченясь и не задумываясь, кидает мне в обратку.
— Да с пол тыщи наберем, не мене!
Поднимаю глаза на притихший зал.
— Пол тыщи, Кострома! Кто еще сколько⁈ А ну, давайте посчитаем! — Тыкаю пальцем в первого попавшего. — Вы сколько выставите⁈
— Ржева, двести! — Несется из толпы.
— Старица, сотня! — Кричит кто-то следом.
Я поворачиваюсь к дьяку.
— Чего сидишь, записывай всех! Сколько каждый город сможет выставить.
— Тыща, Смоленск! Москва, полста! Клин, полста! Бежецк, сотня…!
Терпеливо жду, когда все выскажутся, и лишь с наступившей тишиной вновь обращаюсь к дьяку.
— Ну, посчитал? Говори, сколько⁈
Тот еще пару минут скрупулезно складывает цифры и, наконец, понимает голову.
— Сорок одна тыща и четыре сотни! — Он смотрит прямо на меня, а я тут же обращаюсь ко всем депутатам.
— Слышали⁈ От силы сорок с половиной тыщ. Немало! Только вот у хана Ордынского тока в Ширване сто тыщ воюет! Ныне они с другими моголами бьются, а завтра Берке с Хулагу замирятся, и войска домой повертаются.
Теперь медленно перевожу взгляд с одного лица на другое.
— Подумайте! Сто тыщ воинов с луками и саблями, жадных до крови, скоро вернутся на Волгу. Как вы мыслите, чем они займутся⁈ Может станут пасти скот или землю возделывать, а⁈ Кто из вас так думает⁈ — Не даю никому открыть рта и отвечаю сам. — Никто! Правильно, потому что вы люди умные и понимаете, что волчара, повадившийся резать скот в хлеву, уже не исправится, а тать, добывший казну грабежом, все пропьет и снова за нож возьмется!
Беру театральную паузу и бросаю в зал свой последний козырь.
— Эти сто тыщ степняков ничего кроме войны не знают и не умеют. Через год, через два, как смута на Кавказе закончится, им понадобится другая война, и тогда они пойдут на Русь. Нету для них вокруг других еще не разграбленных городов, кроме наших, а ничего другого, окромя грабежа, они не хотят. Так что не думайте, что вас пронесет нелегкая. Не пронесет, они придут и придут обязательно! Я это знаю и призываю вас готовиться, а уж вы решайте! У вас сейчас есть выбор, заплатить сегодня деньгами или завтра — кровью! Не только своей, но и кровью своих жен, стариков и детей!
Вновь обвожу требовательным взглядом притихших депутатов и жестко добавляю:
— Вам выбирать!
Затем поворачиваюсь к председателю.
— Начинай голосование.
* * *
Фитиль в лампе притушен, и в комнате царит полумрак. Вытянув ноги, я почти лежу в кресле. Кажется, так бы и лежал, не вставая, но я знаю, сейчас придет Калида и…
Стук в дверь, и я со вздохом выпрямляюсь в кресле.
«Ну вот и он!»
Из-за приоткрытой двери возникает голова Прохора.
— Калида к тебе, господин консул! Пущать⁈
Я молча киваю, и через мгновение в комнату входит мой самый преданный и верный соратник. У него в руках какие-то свитки, но начинает он с другого.
— Слышал я, что твоя речь сегодня на Соборе сразила всех наповал. — Он улыбнулся в усы. — Жаль я сам не присутствовал, но результат гаворит сам за себя! Новый налог приняли почти единогласно, когда такое бывало?
Обычно я лесть не приветствую, но сегодня позволяю себе иронично-дружескую реакцию.
— Говори, дружище, говори! Сегодня немного здоровой лести пойдет мне только на пользу.
Улыбнувшись, Калида изображает полную серьезность.
— А я и не думал тебе льстить. Ты же знаешь, я всегда говорю только правду. — Он положил на стол передо мной два запечатанных свитка. — Вот взгляни, сегодня в твою приемную доставили.
Разворачиваю первую грамоту и сразу вижу подпись и печать киевской княгини Александры.
«Интересно!» — Начинаю читать и с трудом верю прочитанному. В первой же строке вдова Киевского князя приносит свои извинения за невоздержанность и грубость. Дальше же пишет, что ежели мои намерения относительно свадьбы дочери и сына ее Дмитрия еще в силе, то просит принять ее вместе со старшим сыном Василием для официального сватовства.
Отрываюсь от письма и поднимаю довольный взгляд на Калиду.
— Александра Брячиславна сменила гнев на милость, просит принять ее для разговора о свадьбе княжича Дмитрия и Катерины.
«Хотя нет, — тут же мысленно правлю самого себя, — уже не княжича, а князя Киевского!»
Влияние Василия на мать оказалось действительно велико, и слово свое он сдержал. Стало быть, и мне придется привести его младшего брата на стол Киевский. Это будет сделать не так уж и трудно, но особая изюминка кроется здесь в том, что я и так не собирался отдавать Киев ни в черниговские, ни в смоленские руки.
Реакция Калиды отрывает меня от размышлений.
— Евпраксия Шибенична будет довольна. — Задумчиво изрекает тот, и я мысленно соглашаюсь с другом.
«Это уж точно! А вот будет ли счастлива Катька⁈»
Этот вопрос уже из других материй, и мне неподвластен. Думать сейчас об этом значит попусту трепать себе нервы. На все воля Божья!
Беру другую грамоту и, развернув, опять расплываюсь в довольной улыбке.
«Сегодня просто счастливый день, — иронично хмыкаю про себя, — сбывается все, чего не попросишь!»
Прочитав до конца, отдаю грамоту Калиде.
— Взгляни! Господа новгородцы, наконец-то, прозрели!
Калида читает текст, а я вновь должен признать, что князь Василий оказался на редкость смышленым и шустрым малым. Потому что грамота, что сейчас в руках Калиды — это официальная просьба посадника Великого Новгорода и всей старшины новгородской о приеме в Союз городов Русских.
— Как думаешь, уважить нам просьбу новгородскую или нет? — Иронично усмехаясь, обращаюсь к другу, но тот как всегда серьезен.
— От чего ж и не уважить, коли просят со всем почтением.
— Ну, коли так, — я тоже убираю улыбку с лица, — тоды скажи Прошке пусть составит грамоту о помиловании всех новгородцев, что у нас в порубе казни дожидаются. Я подпишу!
* * *
День сегодня такой длинный, что, кажется, у него нет конца. Только что ушел Калида, а впереди меня ждет еще один тяжелейший разговор с ганзейскими «партнерами». Десять дней назад в Тверь из Ревеля приехал Франц Шульцгруммер. Я прекрасно знаю, зачем пожаловал в Тверь сам председатель Ганзейского союза в городе Любек.
С того дня, как ордынская торговля на Волге практически встала, хитрожопые немцы вышли из состава Ост-Индской компании. К этому времени они уже достаточно пообтерлись у нас и поняли, что на коротком сухопутном отрезке Ревель — Тверь — Ревель им протекторат компании не нужен. Они и так все: склады, транспорт, торговые места — имеют по тем же ценам, что и компания, а вот с выходом из нее они смогут брать за фрахт своих судов намного дороже да и класть все в свой карман.
Это, конечно, гнусность, но я пока терплю. Знаю, еще не время воздавать каждому по заслугам.
Ну, так вот из компании они вышли, но сказочные богатства Индии им спать спокойно не дают. Именно поэтому и приехал сам председатель. Он хочет договориться, чтобы мы пустили их на Волгу и дальше на Каспий. Они там в Любеке плохо представляют, с чем и с кем им там придется столкнуться, ну да это их дело. Я же хочу выжать максимум из этой Европейской мании попасть в далекую Индию.
Я знаю, что Шульцгруммер остановился на ганзейском торговом дворе, в доме Отто Рокстадена, их представителя в Твери. На следующей неделе они напросились на аудиенцию к князю Ярославу, а до того захотели встретиться со мной. Я, естественно, послал их подальше.
Рокстаден в наших делах ориентируется получше и хорошо понимает, чтобы там Тверской князь им не пообещал, без моего разрешения им на Волгу хода не будет. Тут германцы призадумались, как быть. Из Ост-Индской компании они вышли, за фрахт дерут и отлично осознают, что я этим очень сильно недоволен. Начали искать ко мне подходы. Заходили со всех сторон, и я с интересом следил за их маневрами.
