Шайтан Иван 5 (СИ) - Тен Эдуард

Знать не можешь

Доли своей,

Может, крылья сложишь

Посреди степей…

К моему голосу осторожно, словно боясь спугнуть настрой, присоединился голос Саввы. Чуть позже подхватил Еркен. Слова песни, тяжелые и пронзительные, поплыли над спящим лагерем, разрывая ночную темноту. К нашему костру, привлеченные знакомой мелодией, тихо подтягивались другие бойцы. Садились на корточки, на землю, молча, впитывая каждое слово.

Выстрел грянет

Ворон кружит…

Твой дружок в бурьяне

Неживой лежит…

В отсвете костра на загрубевшей щеке Ерёмы блеснула и скатилась одинокая слеза. Он ее не замечал, весь уйдя в песню, в горькие дороги, что она вспахивала в памяти. Ротмистр Малашев сидел с застывшим лицом было видно, как глубоко он переживает слова песни. Наши голоса, сдавленные и глухие в куплетах, набирали силу в припеве, сливаясь в один мощный, щемящий стон:

Нам дороги эти

позабыть нельзя!..

И снова откатывались в минорную тишину строки.

Я замолк. Последняя нота растаяла в воздухе. Над лагерем повисла густая, почти осязаемая тишина. Каждый сидел, отгороженный от других этим внезапным молчанием, уйдя в себя, в те самые глубины, куда песня добралась своим горьким жалом. Никто не шевелился. Только потрескивали угли костра. Эта песня, простая и проникновенная, вывернула наизнанку все, что копилось в душе, усталость, тоску, страх потерь. Она коснулась самого нутра, оставив после себя щемящую пустоту и странное, тяжкое братство тех, кто эту боль теперь носил в себе.

В сотне все знали, песню сочинил я. Странно, но мысль о плагиате не вызывала ни капли вины. В той, прошлой жизни, она стала моей, как ни одна другая. Не просто словами и мелодией, а чем-то глубже, важнее. Особенно после того, как я прошагал по суровым, военным дорогам, теряя близких друзей, часть себя. Она перестала быть просто песней. Она стала моим откровением, выстраданной исповедью, кристаллизованной болью. Когда я пел её сейчас, звучала не просто мелодия, звучала душа, прожигая горло и вырываясь наружу всей тяжестью памяти. Это была уже не чужая песня. Это была моя боль, обретшая голос. Кровью и слезами заплачено за право назвать её своей.

Долгая, насыщенная тишина, последовавшая за песней, казалось, вобрала в себя все отзвуки. И сквозь нее, словно толщу густого тумана, пробился тихий голос Муравина. Осторожный, нерешительный, боящийся нарушить завороженную тишину.

— Пётр Алексеевич… как вам удаётся… — он запнулся, не найдя слов, и смутился, не услышав отклика. — Сочинять такие песни?

— Вам, Константин, — голос подполковника Шувалова прозвучал глухо, но твердо, — и другим молодым офицерам, пока не понять ту пропасть, которую обнажает эта песня. Не стыдитесь смущения. Истинный ее смысл открывается лишь тому, кто изведал жгучую боль потери боевых товарищей, кто глядел в бездну и познал холодный ужас смерти на краю.

Я погрузился в пучину давних воспоминаний, отгороженный от настоящего стеной молчания. Меня не трогали.

Дни напролет сливались в череду изматывающих тренировок и слаживающих маневров моих бойцов с казаками Соловьёва. Казачье ворчание, глухое и постоянное, не мешало им старательно выполнять приказы. Постепенно движения подразделений становились отточенными, перестроения молниеносными. Урядники не давали спуску молодежи, не хлебнувшей еще лиха в настоящих кавалерийских сечах. Драгуны, которым предстояла особая задача, муштровались отдельно.

По вечерам казаки, Семёновцы, чей лагерь располагался отдельно, коротали время у костров, наслаждаясь коротким отдыхом.

— Эх, до каких пор, дядька Макар? — стонал молодой казак, первогодок Николка, потягивая натруженные плечи. — Шайтан Иван совсем заездил! Одно крутишь, будто мельница, с утра до ночи… Скорее бы в дело!

— Завянь, зелень! — рявкнул урядник Макар, выбивая трубку. — Без полковникова слова ни шагу не ступим! Не твоей пустой башке о том судить. Помнишь, что бает полковник? «Лучше ведро пота, чем каплю крови!» — хором подхватили казаки вокруг.

— Вот видишь? — Макар ткнул пальцем в сторону Николки. — Да чего тебе талдычить, пустое. Делай, что велено, молчком, да с душой вкладывайся!

— Да я ж всё ученья, дядька, как «Отче наш» знаю! — не сдавался парень.

— Знаешь? — усмехнулся Макар. — На тренировке, под присмотром, одно. А вот попробуй, когда на тебя горская лава несется, втрое числом! Рожи, что у чертей, орут, мочи нет! Вот тогда нутро и подводит. Командир командует ты делаешь, не рассуждая. Но и смекалку держать наготове! Молодой казак либо храбр да глуп, либо умен, да трусоват.

— Ну а я-то к каким, дядька Макар? — лукаво блеснул глазами Николка.

— К первым, ясное дело! — хрипло рассмеялся урядник, закручивая ус. — Пошутковали и будя. А теперь слушай сюда, казачата. Первое, в собачью свалку без толку не ломись. Второе, спину товарища береги, как свою. Третье, самое главное, победа и обчая польза, дороже твоей дурьей удали. А то пропадешь ни за грош, без следа и пользы.

Подполковник Шувалов и штаб-ротмистр Самойлов расположились у походного костра в лагере Тверских драгун. Вокруг сновали драгуны, занятые повседневными хлопотами. Чинили сбрую, точили сабли, готовили пищу в походных котлах. К офицерам подсели трое сослуживцев.

— Скажите, Александр Константинович, — обратился один из новоприбывших, молодой подпоручик, к Шувалову, — вы давно знаете полковника?

Шувалов на мгновение задумался, его взгляд скользнул по дымке над лагерем.

— Да, пожалуй, с самого начала его военной стези, — усмехнулся он.

— Как так? — удивился подпоручик.

— Я был членом экзаменационной комиссии во времена службы в Московском кадетском корпусе. Он тогда, по окончании Мариинского института, держал экзамен на офицерский чин. Сдал блестяще, лучше всех. И по особому ходатайству был произведен прямо в подпоручики.

— Личность необыкновенная! — воскликнул подпоручик. — Столько легенд о нем ходит по всей кордонной линии! И боец отменный, и командир образцовый. К тому же, говорят, сочинитель песен. И жена графиня, настоящая красавица! Как ему все удается? Ума не приложу. Не иначе, как нечистый помогает…

— Полно вам, подпоручик, нелепицу пересказывать, — поморщился штаб-ротмистр Самойлов, стряхивая пепел с мундира.

— Но он же сторонится нашего общества, — не унимался молодой офицер. — Ни на собраниях, ни на празднествах, про балы и говорить нечего, я его ни разу не видел. Не иначе, стыдится своего простого происхождения?

— Гм… Не сказал бы, — протянул Самойлов с сомнением. — Конечно, мы в походе, не до светских условностей. Но чувствуется в нем… порода, что ли. Вчера на маневрах наблюдал, как он цукал казаков. Ни крика, ни ругани. А я, признаться, слушая его ровный, стальной голос, сам невольно вытянулся. И казаки, с их вольницей, слушали, как вкопанные, и выполняли беспрекословно.

— Да чего уж там! — с досадой бросил окурок в костёр поручик постарше. — Вы посмотрите на его пластунов! Такого толкового снаряжения и дисциплины я ни в одной части не видывал. Временный бивуак они с устройства отхожих мест начали! Централизованное питание, представьте! Мы с марша валимся с ног, ставим палатки кое-как, цыганский табор, а не лагерь! А его батальон пришел, мигом разбился по всем правилам, и тут же кухня дымит, люди сыты.

— Есть чему поучиться, — вздохнул штаб-ротмистр, глядя в сторону аккуратного расположения чужого батальона.

— А мне кажется, господа, — горько усмехнулся поручик, звонко стукну по колену, — что у нас подобного никогда не случится.

Вернулась разведка с опозданием на три дня.

— Здравия, командир. — Костя с Азимом и Халидом подошли к моему штабу под навесом фургона. Уставшие, в запыленной одежде.

— Садитесь. Почему задержались? Я уже переживать стал.

— Далеко зашли, обратно кружным путем пришлось возвращаться. Горцы собираются на северо-востоке. Не меньше двух с половиной тысяч. Из них тысяча конных. Давно таким скопом не ходили в набег. Говорят Абдулах-амин призвал всех кого можно.