Инженер Петра Великого 10 (СИ) - Гросов Виктор

Механизм, собранный мною по винтику, наконец пришел в движение. Каждый рычаг, каждый человек был на своем месте и вел свою войну. Наконец-то мы сами перешли в наступление, прорастая в их мир, в экономику, в умы. Вино в моем кубке оказалось кислым, зато на душе разливалась сладость. Упоение создателя, который видит, как его сложное творение ожило и заработало. Можно позволить себе минуту отдыха. Всего одну. Главный акт этого представления еще впереди.

В самый разгар ассамблеи, когда шум достиг своего пика, а вино лилось рекой, Пётр поднялся. Ему не понадобилось стучать кубком по столу — он просто вырос из-за него, и одна его исполинская фигура заставила зал умолкнуть.

— Господа! — его голос без всякого усилия накрыл зал. — В знак нашего примирения и вечной дружбы, я хотел бы преподнести скромный дар моему возлюбленному брату, королю Людовику!

Он хлопнул в ладоши. Тяжелые дубовые двери распахнулись, и четыре дюжих преображенца, пыхтя, внесли огромное, в рост человека, полотно, задрапированное тяжелым алым бархатом. Установив его на специально подготовленный мольберт в центре зала, они замерли. Все взгляды были прикованы к подарку. Сам Людовик с интересом смотрел на то, что принесли.

Напряглись плечи Харли. Евгений Савойский подался вперед, пытаясь заглянуть под ткань. Лицо де Торси, напротив, хранило вежливое любопытство.

Обведя зал тяжелым, торжествующим взглядом, Пётр посмотрел на меня. Мой выход.

Я подошел к полотну. Сердце колотилось как сумасшедшее. Настало время моего хода — ультиматума, облеченного в масло и холст. Взявшись за край бархата, я ощутил его тяжесть. Рывок.

По залу пронесся вздох — сначала тихий, недоуменный, а затем все громче, переходя в возбужденный гул.

С полотна на них глядел шедевр черного юмора. Старый де Вит, вдохновленный невиданным заказом и щедрым гонораром, вложил в него свою нерастраченную желчь и гениальность.

Центральной фигурой, на переднем плане, возвышался Пётр — не царь в парче, а работник в простом преображенском мундире, с молотом в руке на фоне дымящего «Бурлака». За его спиной, уходя в туманную дымку веков, стояли призраки-хранители: Александр Невский, под ногами коня которого трескался лед, и Дмитрий Донской, устало опершийся на меч на Куликовом поле.

Но дьявол, как всегда, крылся в деталях, которые зал разглядел не сразу. Первым кто-то хихикнул в рядах шведской делегации. Среди тевтонских рыцарей, уходящих под лед, был один, чье искаженное ужасом лицо оказалось до боли знакомо. Карл XII. Рядом, в толпе польских интервентов, бегущих из Кремля, художник запечатлел самодовольную физиономию саксонского курфюрста Августа, который на бегу пытался стащить с убитого шляхтича корону.

Главный же яд предназначался «Альянсу». В авангарде войска, идущего на Русь, красовались два полководца. Один, с надменным лицом герцога Мальборо, был облачен в рыцарские доспехи, сидевшие на его грузной фигуре как на корове седло. Другой, с хищным профилем Евгения Савойского, щеголял в турецком тюрбане и получал мешок с золотом от османского паши.

Зал взорвался. Лицо Мальборо стало пепельно-серым. Его рука легла на эфес шпаги. Савойский же, разглядев себя, вдруг расхохотался — коротко, зло, по-солдатски. Как истинный вояка, он оценил дерзость.

И тут кто-то из английской делегации вскрикнул. Все взгляды метнулись в левый угол картины. Там, на заднем плане, художник изобразил сцену казни английского короля Карла I. С одной пикантной деталью: палач в маске, заносящий топор над головой монарха, был одет в форму… голландского гвардейца. А в толпе, с одобрением взирающей на казнь, стоял человек, поразительно похожий на молодого Роберта Харли. Намек на недавнюю речь де Торси о «цареубийцах» перерос в прямое, наглое обвинение: вы, англичане, и своих королей казните, и делаете это с одобрения нынешних политиков и руками собственных союзников-голландцев.

Голландская делегация окаменела. Харли, сохранявший ледяное спокойствие, вскочил.

Финальный реверанс предназначался Франции. На холме, чуть поодаль от битвы, застыли две фигуры: Людовик XIV и маркиз де Торси. Они не участвовали в сражении — они были мудрыми наблюдателями. И как самый тонкий укол — рядом с «Бурлаком», на стороне русских, стояла еще одна фигура. Молодой офицер в простом камзоле, с лицом Людовика в юности, каким он был в начале своего правления. Символ был ясен: дух истинной монархии — на нашей стороне.

Теперь сияли уже французы. Де Торси, изобразив на лице самый искренний восторг, громко аплодировал.

Полотно перестало быть подарком, превратившись в визуальную декларацию новой расстановки сил, где Франция и Россия стоят вместе, а Англия и Австрия — в рядах извечных агрессоров и интриганов.

— Какая дерзость… — прошипел кто-то за моей спиной.

— Какое искусство! — тут же парировал оказавшийся рядом Лейбниц.

В наступившем хаосе, когда половина зала кипела от ярости, а вторая — от восторга, Пётр, довольный произведенным эффектом, снова поднял свой кубок.

— За искусство, господа! — проревел он. — И за вечный мир!

Он пил за мир, глядя прямо в глаза Мальборо, который, казалось, вот-вот бросится на него с обнаженной шпагой.

Это означало нашу окончательную и бесповоротную победу. Так мы навязали им свою картину мира — в прямом и переносном смысле.

Пока зал гудел, переваривая яд, которым была пропитана картина, я отошел к окну, выходившему в тихий внутренний двор. Нужно было перевести дух. Триумф пьянил сильнее любого вина, но и выматывал до предела. Глядя на темную воду фонтана с дрожащими отражениями огней, я пытался унять бешено колотящееся сердце. Победа. Но что теперь?

— Генерал.

Тихий голос Харли за спиной заставил скривиться. Обернувшись, я увидел его в шаге от себя, отгороженного от шумного зала тяжелой бархатной портьерой. Лицо — непроницаемая маска, правда в бесцветных глазах плескалась такая ледяная ярость, что на миг стало не по себе. Змея, готовая к броску.

— Вы перешли черту, генерал, — процедил он голосом лишенным всяких эмоций. — Это разбой, а не дипломатия. Балаганное представление для черни.

На моих губах появилась легкая усмешка.

— Говорите, как мой Государь, милорд, — с деланым сочувствием ответил я. — Он тоже поначалу был недоволен моими методами. Считал их слишком… тонкими. Предпочитал решать дела по-простому, рубить не глядя.

Он чуть сощурился, пытаясь понять, издеваюсь я или говорю серьезно.

— Но потом он понял, — я понизил голос до заговорщицкого шепота, — что в современном мире грубая сила — не самый эффективный инструмент. Иногда гораздо полезнее… ум. Инженерная мысль. Умение видеть то, чего не видят другие.

Шагнув ближе, я вторгся в его личное пространство, заставляя его чуть отступить.

— Кстати, о методах. У меня к вам деликатная просьба, милорд. Передайте вашим инженерам, тем, что так интересуются новинками, чтобы они были осторожнее с котлом месье Папена.

На его лице не дрогнул ни один мускул.

— Гениальная конструкция, не правда ли? — продолжал я, наслаждаясь каждым словом. — Изящная, как французский менуэт. Однако наш величайший ум, господин Нартов, проведя расчеты, нашел там один досадный просчет. Совсем крошечный. В месте крепления паропровода.

Я смотрел ему в глаза, наблюдая, как в его мозгу лихорадочно работают шестеренки. Он еще не понимал, куда я клоню, но уже чувствовал ловушку.

— Оказалось, — я сокрушенно вздохнул, — что при превышении рабочего давления всего на чуть-чуть — а это неизбежно при форсированном режиме, которого так жаждут военные — этот узел имеет неприятное свойство превращаться в картечь. Очень нехорошо получается. Мы едва успели спасти беднягу Папена от его собственного гения. Еле откачали. Он был так расстроен, так расстроен… Теперь он работает над устранением этого недостатка под чутким руководством господина Нартова.

Я замолчал многозначительно приподняв бровь.

Пусть осознает, что я с самого начала знал о диверсии. Что его хитроумная бомба не просто обезврежена, а ее создатель теперь работает на меня, превратив коварную ловушку в посмешище.