— Чего надо? — поинтересовался лениво.
— Товарищ сержант, я — Олег Туманов, который вчера вора поймал, хотел узнать, не надо чего написать?
— Надо, надо, — распахнулась дверь и вышел тот высокий светловолосый парень с погонами лейтенанта. — Проходите.
Кабинет участкового скорее напоминал закуток, где на выкрашенном коричневой краской полу стояла конторка с допотопным чёрным телефоном, словно взятым из музея военного времени, кучей наваленных картонных папок, бумаг, замызганного гранённого стакана с торчащими из него ручками, карандашами. За спиной милиционера — профиль Дзержинского, по левую руку из светлого дерева шкаф, рядом небольшой сейф, выкрашенный серой краской, кое-где облупившейся. По краям небольшого окна с деревянной рамой, засиженной мухами — зелёные пыльные шторы. И на широком подоконнике — несколько комнатных цветов в глиняных горшках — фикус, большой куст алоэ и шарик кактуса. На стене выцветший плакат с оборванным уголком с изображением мужчины и девушки в милицейской форме, где едва просматривалась на кричащем красно-жёлтом фоне фраза: «Мы людям всю жизнь отдаем без остатка — На страже закона, на страже порядка», текст присяги, криво висящая карта района с парой воткнутых булавок с красными флажками, схема сборки-разборки пистолета.
Я присел на стоящий перед столом деревянный стул с высокой прямой спинкой. Тот жалобно скрипнул, словно пожаловался на свою старость. Участковый выложил передо мной пару листов тонкой писчей бумаги, шариковую ручку с обгрызенным концом. Я быстро описал все происшествие.
— Дату и подпись поставьте на каждом листе, — бросил стандартную фразу и, когда я размашисто расписался, взял мои листы, просмотрел и сложил в картонную папку, которая лежала перед ним. — Вы свободны.
— А скажите, второго вора я могу увидеть?
— Увидеть? — участковый поднял удивлённо одну бровь. — Зачем?
— Есть у меня подозрение, что я его знаю, — объяснил я.
— Знаете? И кто это?
— Думаю, что Михаил Звонарёв, ученик моего класса. Я наблюдал, как он здесь около церкви к иностранцам приставал. А потом договорился с одним немцем насчёт икон.
Участковый откинулся на спинку стула, покачался, изучая меня. С прищуром взглянул.
— Я не имею права разглашать детали следствия. Но проблема тут в том, что за этим молодчиком приехал отец и забрал его. Парень-то несовершеннолетний.
— Но я не ошибся? — я решил настоять. — Ну, хорошо, давайте так. Вы мне только кивнёте, и все.
— Да, вы правы. Этот парень Звонарёв. Но я вам ничего не говорил. Это понятно?
— Опять этот мерзавец сухим из воды выйдет, — проворчал я, вставая.
— А что он ещё натворил?
— Ручку перьевую мне в шею воткнул, — дотронулся до перевязки, которую сделала Глафира, я уже не ощущал никакой боли, только чуть-чуть тянула уже зажившая рана.
— Тут уж ничего не поделаешь, — участковый развёл руками, раскрыл папку и сделал вид, что углубился в чтение.
Когда я вышел из ментовки, на глаза попались золотые купола храма и я направился туда. Служба ещё не началась, но прихожане уже слонялись по залу, останавливаясь около икон, ставили свечки. Поп вышел ко мне навстречу, отвёл в сторону.
— Хотел узнать, все имущество церкви вернулось?
— Да-да, сын мой, — с улыбкой проронил он. — Благодарствуем тебе все, что ты жизнью рисковал ради этого. Подожди.
Он торопливо ушёл куда-то, но буквально через пару минут вернулся, запыхавшись.
— Вот, — вложил мне в руку небольшую икону, выполненную в виде чеканки. — Это Николай Чудотворец. Бог тебя будет хранить, Олег! — он перекрестил меня и ушёл.
Я купил пару свечек, поставил за здоровье Глафиры, родителей. И выбрался наружу из душного воздуха, пропитанного густым запахом горящего воска, лампадного масла, елея, старинного дерева, штукатурки.
Вернувшись в дом Глафиры, я попрощался с радушной хозяйкой, она обняла меня напоследок, перекрестила и на глазах у неё показались слезы, которые она постаралась скрыть.
— Что вы, Глафира Петровна, не надо так расстраиваться. Я обязательно буду вас навещать. Спасибо вам за всё.
— Да не за что, Олежек.
Ушла в дом, прикрыла дверь и почему-то защемило сердце от грусти.
Но накинув рюкзак со всем добром, я вставил ботинки в крепления и понёсся по лыжне назад в Глушковск. Время уже поджимало. Я мог не успеть в поликлинику.
Пролетел, не останавливаясь около замёрзшей реки, где утонули два бандита, которые охотились за моими лыжами, выскочил на равнину, где проходил лыжный кросс, и мы распрощались с Мариной. И вот уже впереди вырос массивный корпус антенны. А за ним широкое, заснеженное поле, расчерченное чёткими линиями лыжней. И вот уже показался мой дом. Я снял лыжи и отправился к своему подъезду.
Квартира встретила благостной тишиной и спокойствием. Переодевшись, я выскочил и буквально слетел с шестого этажа, перепрыгивая через ступеньку, выбежал на улицу и помчался к конечной автобуса. Но добежав до павильона, понял, что проще дойти пешком. Всего пара остановок. И направился быстрым шагом вниз по улице. Замечая, как прошлое стёрло все торговые павильоны, офисные здания, футбольную площадку для тренировок нашей городской футбольной команды, которая в 70-е годы ещё не существовала.
Здание почты, офис Сбербанка, магазин «Дикси» исчезли, оставив после себя пустоту, не заполненную ничем.
Я свернул на улицу, дошёл до серого обшарпанного здания поликлиники. За дверью оказалось фойе, где я застыл, ошарашенный. То есть люди этого времени не видели ничего необычного, но для меня, человека из будущего, это обрушилось, как волна, которая смела огромные экраны, электронные стойки для получения электронного талона, вместо этого регистратура — стойка из дерева и стекла с несколькими окошками. На стене висела разграфлённая схема, где я постарался найти кабинет терапевта, который обслуживал наш дом. Стены, выкрашены до половины унылой болотного цвета краской. Бьющий в нос несвежий запах хлорки, лекарств, и человеческих тел.
На третьем этаже все коридоры заполняли пациенты, сидевшие на скамейках у стен. Море людей, уставших, бледных, больных и выздоравливающих. Но все с похожим выражением на лице — привыкших ждать, долго, мучительно, порой безрезультатно.
Читают газеты, журналы, книги. Промелькнула мысль, что страна была названа самой читающей в мире, просто, потому что в многочасовых очередях надо как-то убить время, а что может быть лучше чтения?
Я прошёл до самого конца коридора, маленькое помещение, сюда выходили четыре двери. По стенам скамейки, стулья, даже табурет, на котором восседал плотный мужчина, чья лысина с бисеринками пота маячила над раскрытой газетой «Труд». Встал в центре и задал традиционный вопрос:
— Кто последний к Новиковой?
На мне, словно шпаги, скрестились взгляды нескольких пар глаз.
— Тут по талонам, — пробасил широкоплечий мужик.
— У меня нет талона, мне только больничный закрыть, — объяснил я.
— Всем закрыть, — эхом отозвалась женщина средних лет, одетая в элегантный твидовый пиджак и юбку, смерила меня снисходительным взором, мол, откуда взялся этот кретин, задающий идиотские вопросы.
— Чего ж тебе терапевт талона-то не дал? — ехидно поинтересовался худосочный дедок с задорно торчащей веником седой бородкой.
Я почувствовал, как внутри закипает ярость и злость:
— Мне не могли дать талон. Я в реанимации лежал после клинической смерти. Мне дали только больничный.
Дедок посмурнел, пожевал сизыми тонкими губами, видно, не зная, что сказать, закрылся газетой «Советский спорт».
— Ну, ладно, спроси, может тебя кто и пропустит, — равнодушно, даже как-то брезгливо подал голос работяга в клетчатой рубахе, серых брезентовых штанах, испачканных цементной пылью и высоких кирзовых сапогах.
Я отошёл к стене, где на скамейке притулилась сгорбленная сухенькая старушка в чем-то невыразительно тёмном. Она подвинулась, я присел на краешек, прикрыл глаза. Безнадёга. Совершенная. На часах десять часов. Очередь — человек двадцать. Успеть до обедал невозможно.
