Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

— Господин Соколов, — Чирич протянул руку. Рукопожатие крепкое, сухое. — Добро пожаловать. Душан говорил о вас. И мы читали вашу статью в «Новом времени».

— Благодарю за приглашение, — ответил я, пожимая руки остальным. Студенты представились — Владимир, Петар, Милош. Имена я прочно забил в память, а еще зафиксировал лица, манеру держаться, взгляды.

— Присаживайтесь, — Чирич указал на свободный стул напротив себя. — Елена, подвинься.

Женщина переместилась, освобождая место. Я сел. Она оказалась прямо напротив меня, через узкий стол. Запах ее духов, легкий, цветочный, пробивался сквозь табачный дым.

— Елена Милич, — представилась она тихим, но уверенным голосом. — Переводчица.

— Александр Соколов. Вы уже наверняка знаете.

Легкая улыбка тронула ее губы.

— Читала вашу статью. Интересно пишете. Хотя некоторые места показались мне осторожными.

Первый легкий укол. Проверка начинается.

— Я журналист, — ответил я спокойно. — Моя работа писать то, что пройдет цензуру и дойдет до читателя. Слишком радикальные статьи просто не напечатают. А молчание не поможет вашему делу.

Чирич кивнул, наливая мне ракию из графина.

— Разумно. Но между осторожностью и трусостью тонкая грань, господин Соколов.

Я взял рюмку, понюхал. Крепкая, самогонка, но хорошего качества. Выпил залпом. Огонь полыхнул в горле, разлился жаром по груди.

— Трусость это когда пишут то, что велят. А осторожность это писать так, чтобы твои слова услышали, — сказал я, ставя рюмку на стол. — Если я напишу призыв к восстанию, меня арестуют, газету закроют, и никто ничего не прочитает. Если я напишу о том, что славяне должны терпеть австрийское иго, меня назовут предателем. Я выбираю третий путь, говорить правду так, чтобы она дошла до людей.

Студент Владимир, худой юноша с впалыми щеками, наклонился вперед.

— А что вы считаете правдой, господин Соколов? Что Австрия имеет право угнетать нас? Что мы должны покорно ждать, пока Россия решит нас освободить?

Провокация. Я встретил его взгляд, не моргая.

— Правда в том, что Австро-Венгрия держит вас в клетке. Правда в том, что Россия сочувствует вашей борьбе, но связана дипломатическими обязательствами. Правда в том, что преждевременное восстание утопит Сербию в крови без всякого результата. — Я сделал паузу. — И правда в том, что рано или поздно эта клетка сломается. Вопрос только, когда и как. Мудро или безрассудно.

— Мудро, — повторила Елена, и в ее голосе прозвучала ирония. — Значит, ждать? Сколько еще ждать? Десять лет? Двадцать? Пока австрийцы не превратят нас в покорных рабов?

Я повернулся к ней.

— Ждать не значит бездействовать. Готовиться. Объединяться. Укреплять связи. Но не провоцировать войну, к которой не готовы ни вы, ни Россия.

Чирич налил еще по кругу. Выпили молча. Атмосфера за столом сгустилась, как табачный дым под потолком.

— Хорошие слова, — сказал он наконец. — Но на словах все красиво говорят. Австрийские дипломаты тоже говорят красиво о мире и сотрудничестве. А по ночам их жандармы арестовывают наших людей.

Он достал из кармана пиджака сложенную газету, развернул, положил передо мной. «Политика», вчерашний номер. Заметка на третьей странице, небольшая.

«В Сараево арестован студент Неделько Чабринович по подозрению в антигосударственной деятельности. По сообщениям из осведомленных источников, Чабринович связан с террористической организацией…»

Я прочитал, поднял глаза.

— Знали его?

— Мой двоюродный брат, — тихо сказал студент Петар. Голос дрожал. — Хороший человек. Мечтал об освобождении. И теперь гниет в австрийской тюрьме. Если повезет, дадут двадцать лет. Если нет, его повесят.

Молчание. Тяжелое, давящее. Душан нервно курил, не глядя ни на кого. Елена смотрела в свою чашку кофе.

Я знал, что сейчас мои слова решат все. Либо я пройду эту проверку, либо меня запишут в благонамеренные трусы, бесполезные для дела.

— Мне жаль вашего брата, — сказал я Петару. — Искренне жаль. Но скажите мне честно, что он сделал? Написал прокламацию? Напечатал листовки? Или готовил нечто более решительное?

Петар сжал кулаки.

— Он боролся! Как мог! Австрийцам нужен был предлог для арестов, вот они его и схватили!

— Значит, вы дали им этот предлог, — сказал я жестко. — Господа, я понимаю ваш гнев. Понимаю вашу боль. Но если каждый из вас завтра схватит бомбу и пойдет убивать австрийских офицеров, что изменится? Вас перевешают. Австрия получит повод ввести войска. Сербию раздавят. И через год здесь будет стоять не сербский флаг, а двуглавый австрийский орел.

— Так что же делать⁈ — вскинулся Владимир. — Ничего⁈ Смириться⁈

— Делать то, что приближает победу, а не поражение, — ответил я. — Война будет. Обязательно будет. Но она должна начаться тогда, когда Россия будет готова вас поддержать. Когда у вас будет союзник, способный противостоять Австрии и Германии. Иначе вы просто погибнете красиво, и про вас напишут в учебниках истории как про героев. Мертвых героев.

Чирич смотрел на меня долго, изучающе. Потом медленно кивнул.

— Вы говорите как человек, который видел войну.

— Я был на войне, — кивнул я, не делая разницы между моей прошлой и настоящей жизнью. Сейчас важна искренность. — Видел, как гибнут люди. Как рушатся красивые планы. Как отвага разбивается о пулеметы и артиллерию. Война не романтика. Война это чистая мясорубка.

Елена подняла на меня глаза. В них было что-то новое, не согласие, но понимание.

— Значит, вы считаете нас наивными мечтателями? — спросила она тихо.

— Нет, — покачал я головой. — Я считаю вас отважными людьми. Но отвага без расчета это самоубийство.

Молчание затянулось. Хозяин принес тарелку с чевапчичами и луком. Чирич машинально взял одну колбаску, прожевал, запил ракией.

— Хорошо, господин Соколов, — сказал он наконец. — Допустим, вы правы. Допустим, мы должны ждать. Но чем Россия нам поможет сейчас? Пока мы ждем этой мудрой войны?

Опять ловушка. Я чувствовал ее. Если скажу, что Россия ничем не поможет, покажусь бесполезным. Если пообещаю слишком много, не поверят.

— Россия уже помогает, — сказал я осторожно. — Дипломатическим давлением на Вену. Поддержкой славянских организаций. Тем, что пишут такие журналисты, как я, привлекая внимание русского общества к вашим проблемам. — Я сделал паузу. — А если вам нужна более конкретная помощь, то я здесь не просто писать статьи. Я здесь слушать и понимать. Чтобы передать в Петербург правду о том, что происходит. Чтобы там знали, кому помогать и как.

Чирич переглянулся с Еленой. Какой-то безмолвный обмен взглядами.

— Значит, вы готовы помогать делом? — спросил он. — Не только словами?

— Смотря каким делом, — ответил я честно. — Я не террорист. Но я готов использовать свое положение, свои связи, свой доступ к информации, чтобы помочь тем, кто борется за правое дело.

Студент Милош, до сих пор молчавший, вдруг усмехнулся.

— Красиво сказано. А если мы попросим вас, например, передать письмо в Петербург? Минуя австрийскую цензуру?

— Передам, — кивнул я. — Если письмо не компрометирует меня настолько, что меня арестуют. Журналист за решеткой никому не поможет.

Душан нервно затушил окурок, тут же прикурил новую папиросу. Руки его дрожали.

Елена откинулась на спинку стула, и я заметил, как она внимательно следила за каждым моим словом, каждым жестом. Оценивала. Взвешивала.

— А если мы попросим вас узнать что-то? — спросила она. — Информацию, которую трудно получить обычным путем? Например, о планах австрийской полиции в отношении наших людей?

— Смогу ли узнать, не знаю, — ответил я. — Но попытаюсь. У журналиста есть доступ к некоторым источникам.

Чирич снова налил по кругу. На этот раз выпили медленнее, задумчиво.

— Господин Соколов, — сказал он, вытирая усы тыльной стороной ладони. — Вы либо очень умный человек, либо очень осторожный. Или и то, и другое. Это хорошо. Нам нужны умные друзья. Глупцов у нас хватает.