Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

Петар хотел что-то возразить, но Чирич остановил его взглядом.

— Мы будем рады видеть вас здесь еще, — продолжал он. — Поговорить. Обменяться мнениями. Может быть, что-то обсудить более конкретное. — Пауза. — Если вы действительно друг, это выяснится со временем. Если нет… — Он не договорил, но смысл был ясен.

Я встретил его взгляд спокойно.

— Время все расставит на свои места.

Разговор перешел на другие темы. Обсуждали последние новости, спорили о политике сербского правительства, о том, достаточно ли твердо король Петр противостоит Австрии. Я больше слушал, чем говорил, запоминая имена, связи, намеки.

Постепенно студенты начали расходиться. Владимир с Петаром ушли первыми, пробормотав что-то о завтрашних занятиях. Милош задержался, что-то обсуждал с Чиричем вполголоса, потом тоже поднялся.

Душан сидел, уставившись в пустую рюмку, бледный, будто вот-вот его вывернет наизнанку.

— Иди, Илич, — сказал ему Чирич не без сочувствия. — Отдохни. Ты плохо выглядишь.

Душан кивнул, поднялся, качнулся. Я протянул руку, поддержал его за локоть.

— Вам помочь дойти?

Он дернулся, отстранился.

— Не надо. Сам дойду.

Вышел, пошатываясь. Чирич проводил его взглядом, покачал головой.

— Хороший парень. Но слабый. Опиум его доконает, если не одумается.

Он встал, застегнул пиджак.

— Мне пора. Елена, проводишь господина Соколова? Вам по пути, кажется.

Елена кивнула. Чирич пожал мне руку на прощание, крепко, с нажимом.

— До встречи, господин Соколов. Надеюсь, скоро снова увидимся.

Он ушел. Мы с Еленой остались вдвоем.

Глава 24

Открытая дверь

Елена Милич смотрела, как Чирич выходит из кафаны, и подождала несколько секунд, прежде чем повернуться к русскому журналисту. Соколову. Александру Дмитриевичу. Человеку, так заинтересовавшему ее одним своим появлением

Она видела таких раньше. Стефан был таким же в самом начале, когда они познакомились на литературном вечере.

Образованный, сдержанный, говорил о свободе так, будто читал статью из энциклопедии, а не вынашивал планы заговора. Только потом, когда она полюбила его, он открылся. Показал настоящий огонь, который прятал в душе под маской осторожности.

Это было три с половиной года назад, в Белграде, в салоне княгини Йованович, где собирались интеллигенты: поэты, адвокаты, профессора. Стефан Милованович вел дела против австрийских властей, защищал сербов, обвиненных в антигосударственной деятельности. Он был на семь лет старше Елены, высокий, с печальными темными глазами и редкой улыбкой, которая преображала его лицо.

Они поженились через полгода. Скромная свадьба в церкви Святого Марка, только близкие друзья.

Елена была счастлива. Так, как может быть счастлива молодая женщина, которая нашла мужчину, разделяющего ее взгляды, ее мечты, ее страсть к справедливости.

Но Стефан не только защищал подсудимых в зале суда. Он состоял в организации «Черная рука», хотя сказал ей об этом только через год после свадьбы.

Тогда же он признался, что устал. Устал от конспирации, от постоянного страха, от ощущения, что борьба бесконечна и бессмысленна.

«Уедем, Елена, — говорил он тихо, в их маленькой квартире на Дорчоле, той самой, где она жила сейчас. — Уедем в Америку. Там нет Австрии, нет „Черной руки“, нет этой войны, которая висит над всеми нами, как дамоклов меч. Начнем новую жизнь».

Но она отговорила его.

«Стефан, ты не можешь, — сказала она, держа его за руки. — Не сейчас. Не в то время, когда Сербия нуждается в таких людях, как ты. Твой долг важнее нашего личного счастья. Мы уедем потом, когда все закончится».

Он смотрел на нее долго, очень долго, и в его глазах было что-то, чего она не поняла тогда. Понимание? Прощение? Или просто принятие неизбежного?

Через две недели Стефана арестовали.

Елена до сих пор не знала, почему это произошло. Кто-то донес? Выследили австрийцы? Провокация?

Официальное обвинение было расплывчатым: «Антигосударственная деятельность, связь с террористическими организациями, подготовка покушения на представителей власти».

Его держали в подвале жандармерии три недели. Она приходила каждый день, требовала встречи, но ей отказывали. Австрийские офицеры смотрели на нее с холодной вежливостью и говорили, что «следствие продолжается».

А потом пришло извещение. Стефан Милованович найден мертвым в своей камере. Официальная причина: самоубийство. Повесился на собственном ремне.

Когда ей позволили увидеть тело, она поняла, что это ложь.

Стефан лежал в гробу, одетый в чистую белую рубашку, руки сложены на груди. Но эта рубашка не могла скрыть следы.

Синяки на шее, не от веревки, а от рук, которые душили. Сломанные пальцы на правой руке. Запавшие глаза. Впалые щеки. Лицо человека, который умер не быстро, а медленно, в муках.

Пытки. Они пытали его. Пытали три недели, ломали, выбивали признания, имена сообщников. А потом, когда поняли, что он ничего не скажет, или когда выжали все, что хотели, убили. И назвали это самоубийством.

Елена стояла над гробом и не плакала. Слезы кончились через неделю после ареста.

Теперь внутри осталась только пустота. Пустота и один вопрос, который грыз ее изнутри каждый день, каждый час.

Что, если бы она не отговорила его? Что, если бы они уехали в Америку, как он хотел?

Он был бы жив. Они были бы счастливы. Может быть, у них появились бы дети.

Но она сказала «долг». Сказала, что личное счастье не важно. И теперь Стефан мертв, а она живет в этой квартире, где все напоминает о нем. Его книги на полках, его любимое кресло у окна, его фотография на столе.

Имущество конфисковали почти все. Счета заморозили, адвокатскую контору закрыли, даже его библиотеку частично забрали «за долги». Квартиру оставили по милости домовладельца, старого Милутиновича, который знал Стефана еще мальчиком и не стал выгонять вдову на улицу.

Елена нашла работу переводчицей. Французский, немецкий, русский, все три языка она знала хорошо. Заработок скудный, но позволял существовать. А через полгода после смерти Стефана к ней пришел Михаил Чирич.

«Твой муж был нашим братом, — сказал он тихо, сидя в той самой кафане „Аџамова“. — Он отдал жизнь за дело. Мы не забываем своих. Если ты хочешь продолжить его работу…»

И она согласилась. Не потому, что верила в победу. Не потому, что хотела мести, хотя отомстить не помешало бы.

Она согласилась, потому что это был единственный способ доказать себе, что Стефан умер не напрасно. Что ее выбор, ее слова о долге, имели смысл.

Если борьба бессмысленна, значит, она убила его своими словами. Если борьба имеет смысл, значит, его смерть была жертвой ради великой цели.

Три года она жила с этой мыслью, балансируя на грани между верой и отчаянием. Переводила для организации письма на других языках, передавала сообщения, иногда помогала с документами.

Ничего героического, ничего опасного. Просто маленькие, незаметные дела, которые позволяли ей чувствовать, что она продолжает путь Стефана.

Но внутри, в самой глубине души, жил страх. Страх, что она ошиблась. Что нужно было уехать. Что любовь важнее долга. И этот страх делал ее осторожной, подозрительной, неспособной полностью доверять кому бы то ни было.

А этот русский журналист? В нем тоже был огонь.

Она почувствовала его, когда он говорил о войне, о мясорубке. Но какой это огонь? Фанатизм? Расчет? Или что-то еще?

Михаил дал ей задание. Проверить русского.

Мужчины видят одно, женщины другое. Ты умная, Елена, сможешь понять, кто он на самом деле. И она собиралась сделать это. Но не так, как ожидал Михаил.

— Ну что, господин Соколов, — сказала она, позволив своему голосу стать чуть мягче, почти бархатным, — остались только мы вдвоем. Как в плохом романе.

Он улыбнулся. Осторожная улыбка, которая не касалась глаз.

— Надеюсь, не в трагическом.