Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

Я смотрел на нее, пытаясь понять, правда это или еще один слой обмана? Женщина может играть усталость так же хорошо, как и соблазн.

Но что-то в ее глазах, в том, как она сидела, ссутулившись, с опущенными плечами… Это трудно подделать.

— Зачем вы привели меня сюда, Елена? — спросил я прямо. — Чего вы хотите?

Она долго молчала. Кофе закипел, она встала, разлила по двум маленьким чашкам, поставила одну передо мной. Села обратно.

— Не знаю, — наконец ответила она, обхватив чашку руками. — Честно, не знаю. Может быть, хотела поговорить с кем-то, кто понимает. Кто тоже играет роль. Кто тоже устал.

Она подняла на меня глаза.

— Вы ведь играете роль, верно? Журналист Соколов, это не совсем вы. Я вижу это. В том, как вы двигаетесь. Как смотрите на людей. Как держите себя в опасности. — Она сделала глоток кофе. — Вы не обычный журналист.

Я не подтвердил и не опроверг ее слова. Просто смотрел на нее.

— И я не прошу вас говорить правду, — продолжала Елена. — Все мы лжем сейчас. Такое время. Но могу я попросить об одном? — Она наклонилась вперед. — Хотя бы здесь, в этой комнате, на этот вечер… Давайте не будем играть. Давайте просто будем двумя усталыми людьми, которые пытаются выжить в этом безумном мире.

Молчание затянулось. Я взял чашку, сделал глоток. Кофе крепкий, горький, с привкусом кардамона. Хороший кофе.

— Хорошо, — сказал я наконец. — Без игр.

Елена улыбнулась. Первая настоящая улыбка за весь вечер.

— Тогда скажите мне, Александр, — она откинулась на спинку стула, — что вы чувствовали, когда говорили сегодня о войне? О мясорубке? Это было не абстрактное рассуждение. Вы говорили, как человек, который видел войну.

Я помедлил. Сколько правды можно сказать?

— Я видел смерть, — ответил я осторожно. — Видел, как люди умирают за идеи, которые им навязали другие. Видел, как бессмысленное насилие порождает еще больше насилия. И устал от этого.

— Но продолжаете, — заметила она. — Продолжаете быть частью этой игры.

— А вы? — я ответил вопросом на вопрос. — Вы тоже продолжаете. Ходите в кафану, встречаетесь с Чиричем, проверяете подозрительных журналистов. Почему?

Елена долго смотрела в свою чашку.

— Я уже говорила вам. Потому что если я остановлюсь, придется признать, что Стефан умер напрасно. Что мой выбор, мои слова о долге, убили его. — Голос ее стал тише. — И я не могу этого признать. Не могу.

Она подняла глаза, и в них блестели слезы, которые она не позволяла себе пролить.

— Вы понимаете это, Александр? Как жить с виной, которую нельзя искупить? Как продолжать, когда знаешь, что, возможно, все бессмысленно?

Я понимал. Слишком хорошо понимал.

В Аламуте я убивал, веря в высшую цель. Потом узнал, что цель была ложью. Что Старец манипулировал нами, используя нашу веру. И все убийства, вся кровь, все это было напрасно.

Но я продолжал убивать. Потому что альтернатива, признать бессмысленность всего, была невыносима.

— Понимаю, — сказал я тихо.

Елена встала, прошла к окну. Отодвинула занавеску, посмотрела на ночной Белград.

— Иногда я думаю, — сказала она, не оборачиваясь, — что было бы проще просто… уйти. Уехать куда-нибудь далеко. В Америку, как хотел Стефан. Начать новую жизнь, где нет «Черной руки», нет Австрии, нет этой бесконечной борьбы.

— Почему не уезжаете?

Она засмеялась. Грустно, без веселья.

— Потому что тогда придется признать, что была не права. Что он был прав. — Она обернулась. — И потому что… Потому что я уже не помню, как быть просто Еленой. Как жить не для дела, а для себя. Как чувствовать что-то, кроме вины и усталости.

Она подошла ближе, остановилась в полушаге от моего стула.

— А вы, Александр? Вы помните, как быть просто собой? Или тоже забыли?

Я смотрел на нее снизу вверх. Лунный свет падал на ее лицо сбоку, освещая высокие скулы, темные глаза, в которых была боль и что-то еще.

Потребность. Не в информации. Не в проверке. В чем-то другом, более простом и более сложном одновременно.

— Забыл, — признался я. — Давно забыл.

Елена протянула руку, коснулась моего плеча. Легко, почти невесомо.

— Тогда, может быть, — прошептала она, — хотя бы на эту ночь мы можем попробовать вспомнить?

Я понял, что это не соблазн. Не манипуляция.

Это мольба. Мольба одинокой, уставшей женщины, которая хочеи хотя бы на несколько часов почувствовать что-то настоящее.

Я встал. Медленно. Она не отступила. Стояла близко, так близко, что я чувствовал тепло ее тела, запах ее духов, смешанный с запахом кофе и чего-то еще, кажется, жасмина за окном.

— Елена, — сказал я тихо, — вы уверены?

Вместо ответа она подняла руку, коснулась моего лица. Пальцы холодные, дрожащие.

— Нет, — прошептала она. — Но я так долго была уверенной. Так долго делала правильные вещи. И куда это привело? — Она сделала паузу. — Хочу хоть раз сделать что-то неправильное. Что-то просто для себя.

Я накрыл ее руку своей. Держал. Смотрел в ее глаза, пытаясь найти хоть тень обмана, расчета. Не нашел. Только усталость. И надежда.

— Это может все изменить, — предупредил я.

— Пусть, — ответила она. — Может быть, мне нужны перемены.

Я притянул ее к себе. Медленно, давая время отступить. Она не отступила.

Наоборот, прильнула ко мне, спрятав лицо у меня на груди, и я почувствовал, как ее тело вздрагивает.

Плачет? Нет, просто дышит, глубоко, судорожно, как человек, который слишком долго держался и наконец позволил себе отпустить.

Я обнял ее. Крепко. Чувствуя, как что-то во мне, что было холодным и мертвым с момента пробуждения в этом теле, начинает оттаивать.

Это опасно. Чувства это слабость. Привязанность равна уязвимости. В Аламуте это вбивали нам в голову с первого дня.

Но сейчас мне было все равно.

Елена подняла голову, посмотрела на меня. В ее глазах больше не было слез. Только решимость.

Она потянулась вверх, и я наклонился навстречу.

Поцелуй был медленным, осторожным, как первый шаг на тонком льду. Она целовала не страстно, а пытливо и осторожно, будто пыталась найти в этом прикосновении ответ на вопрос, который не могла сформулировать.

Я ответил. Тоже осторожно. Тоже пытливо.

И потом лед треснул.

Она прижалась ко мне сильнее, руки скользнули вверх, обвили шею. Поцелуй стал глубже, требовательнее. Я чувствовал, как в ней просыпается то, что она держала под замком слишком долго.

Мои руки скользнули по ее спине, ощущая тепло сквозь тонкую ткань блузки. Она была стройной, почти хрупкой, но в то же время сильной. Тело женщины, которая выжила, несмотря ни на что.

Елена отстранилась на мгновение, тяжело дыша. Посмотрела на меня, в глазах вопрос.

Я ответил, но не словами, а действием. Поднял ее на руки, она была легкой, почти невесомой, и отнес к кровати.

В этот момент настороженность никуда не делась. Часть меня, частичка бывшего ассасина, продолжала следить. Слушать. Анализировать.

Никаких шагов на лестнице. Никаких подозрительных звуков. За окном продолжалась обычная вечерняя жизнь Дорчола.

Это не ловушка. Или, если и ловушка, то другого рода.

Я опустил ее на кровать. Она смотрела на меня снизу вверх, волосы рассыпались по подушке. В лунном свете, пробивающемся сквозь занавески, она казалась не реальной, а призрачной.

— Ты передумал? — спросила она тихо.

— Нет.

Я сел рядом, начал расстегивать пуговицы своего жилета. Она смотрела, не двигаясь, потом вдруг усмехнулась.

— Ты даже это делаешь осторожно, — заметила она. — Будто проверяешь каждую пуговицу на наличие ловушки.

Я остановился, посмотрел на нее.

— Профессиональная привычка.

— Какая профессия учит быть таким бдительным? — Она приподнялась на локте. — Профессия журналиста?

Вместо ответа я наклонился и поцеловал ее снова. Она ответила, и разговоры прекратились.

Дальше все происходило медленно, почти церемониально. Она расстегивала мою рубашку, я пуговицы ее блузки. Каждое движение — вопрос. Каждый ответ — согласие.