Наследник 4 (СИ) - Шимохин Дмитрий

Первым и самым необычным для русского обычая действом стала коронация Марины. Ее, еще не венчанную жену, короновали как царицу и великую княгиню всея Руси Патриарх Игнатий. Это был уже пожилой мужчина, грек по происхождению, с окладистой седой бородой, строгим, но несколько усталым лицом и проницательными темными глазами. Облаченный в тяжелые, шитые золотом патриаршие ризы, он двигался с подобающей сану торжественностью, однако во взгляде его порой проскальзывала какая-то неуверенность, словно и он сам не до конца понимал или одобрял все происходящее.

Марина держалась гордо и даже надменно, с явным сознанием своего нового величия. Она была в роскошном платье европейского покроя, которое резко контрастировало с нарядами русских боярынь. Когда же вместо положенного по нашим канонам крещения для иноверки патриарх совершил лишь обряд миропомазания, по собору пронесся явный ропот. Это была уступка, но для православных это выглядело как настоящее оскорбление! Я видел, как мрачнели лица бояр, как неодобрительно качали головами священники. Шуйские стояли с каменными лицами, царь сам давал им в руки оружие против себя.

Сразу после коронации началось венчание. Обряд вел тот же патриарх Игнатий. Дмитрий и Марина стояли под венцами, но выглядело это странно. Царь сиял, а новоявленная царица сохраняла холодное и чуть презрительное выражение лица. Кульминацией же, вызвавшей настоящий шок у присутствующих, стал момент причастия. Когда дьякон вынес Святые Дары, и Дмитрий, и Марина отказались причаститься! Для православного венчания это было немыслимо, прямой вызов основам веры, публичное отвержение таинства. Даже патриарх Игнатий растерялся, его лицо выразило явное смятение, по собору прокатился гул негодования. Этот поступок окончательно убедил многих, что на троне не истинно православный царь, а непонятно кто, попирающий русские святыни.

На следующий день, девятого мая, в день святителя Николая, начались многодневные свадебные пиры в Грановитой палате. Здесь уж польские обычаи и нравы воцарились в полной мере. Гремела иноземная музыка, столы ломились от яств, среди которых была и телятина, считавшаяся у бояр «поганой» пищей. Сам Дмитрий, стараясь угодить жене и ее соотечественникам, ел ее вместе с ними, чем вызывал ужас и отвращение у многих. Поляки пили немерено, горланили песни, вели себя шумно и вызывающе.

Я не раз видел, как они отпускали насмешки в адрес бояр, их одежд, бород, обычаев. То осмеют чей-то тяжелый кафтан, то подивятся «медвежьей» медлительности, то примутся откровенно потешаться над строгими лицами тех, кто не разделял их буйного веселья. Марина Мнишек на этих пирах держалась царицей, окруженная своими панами, и почти не обращала внимания на русских. Устраивались и отдельные пиры только для польской свиты. А еще по распоряжению Дмитрия на пирах присутствовали женщины, боярыни — и это тоже считалось нарушением. И было по лицам бояр заметно, как это не укладывается у них в головах. Разве можно на пиру да с бабами? Все это лишь усиливало взаимную неприязнь и готовило почву для взрыва.

Я сидел за столом, исполняя роль тысяцкого, больше наблюдая, чем участвуя в этом шабаше. Взгляд мой скользил по лицам: вот хмурый Мстиславский, вот затаившиеся Шуйские, вот пьяные, горланящие поляки, вот растерянные русские бояре… И среди всего этого вертепа я невольно выделил Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, что исполнял роль дружки царя.

Племянник самого Василия Ивановича, но как же он был не похож на своих дядюшек! Молод, с открытым и умным лицом, ясным взглядом. Он тоже пил мало, больше разговаривал с кем-то из воевод, и на лице его не было ни злобы Шуйских, ни показного веселья сторонников царя. Он держался с достоинством, но без спеси.

В нем чувствовалась порода, но иная, нежели у его дядьев — порода воина, а не интригана. Он был единственным из Шуйских, кто не вызывал у меня неприязни, скорее наоборот — какое-то необъяснимое сочувствие и симпатию. Казалось, ему тоже было не по себе на этом пиру чужих нравов, но долг дружки обязывал его присутствовать. Интересно, на чьей он стороне на самом деле? Царя, который его приблизил? Или семьи, которая явно готовила недоброе? В тот вечер мы несколько раз встречались с ним взглядами, и мне показалось, что в его глазах я увидел схожую тревогу и… понимание? Или это была лишь игра воображения? Так или иначе, но он определенно нравился мне больше, чем вся остальная знать, собравшаяся в Грановитой палате.

Пока Кремль и знатные дворы пировали, в городе все чаще стали происходить стычки. То пьяные поляки к горожанке пристанут, то в кабаке драку затеют, то просто изобьют подвернувшегося под руку москвича. Мои сторожа то и дело доносили о новых бесчинствах. Настроение в народе накалялось с каждым днем.

На третий день пиров, под вечер, мне наконец удалось вырваться из душных, пропитанных вином и чужой речью палат Кремля. Сославшись на нездоровье, я ускользнул на свое подворье. Голова гудела от шума и напряжения последних дней. Нужно было узнать, что творится на самом деле в городе за пределами кремлевских стен.

Едва я вошел в свою горницу, как позвал Елисея. Он явился почти сразу, лицо его было озабоченным.

— Что скажешь, Елисей? Какие вести в городе?

— Худые вести, княже, — тихо ответил он, убедившись, что дверь плотно притворена. — Народ ропщет все громче. Ляхи совсем распоясались. Третьего дня у церкви Николы Явленного двоих горожан избили ни за что, просто так, потехи ради. Купца на торгу ограбили средь бела дня, грозились лавку спалить, коли жаловаться пойдет. А вчера… вчера и вовсе срамота случилась. — Елисей понизил голос. — Дочку одного подьячего… обесчестили. Пятеро их было, пьяных в дым. Поймали девку вечером у колодца… Отец ее теперь убивается, не знает, куда и кинуться — жаловаться страшно, ляхи грозятся всех извести. И это только то, что на слуху, княже. Сколько еще такого по дворам творится…

Я стиснул кулаки. Предчувствия меня не обманывали.

— А еще что говорят?

— Говорят разное… — Елисей замялся. — Слух идет робкий… будто царь наш… совсем ляхам продался. Будто веру нашу православную хочет отдать на поругание схизматикам… Шепчутся, что царица-католичка его к тому склоняет да священники ее. Боязно людям, княже. Очень боязно и гневно.

— Это опасный слух, Елисей. Очень опасный. Узнай, кто его пуще других разносит.

— Постараюсь, княже. А по Шуйским… Ходят к ним люди. Много. И часто. Князья Голицыны были вчера, Василий да Иван. Федор Иванович Мстиславский сегодня заезжал, хоть и при царе постоянно. Боярин Татищев Василий вчера весь вечер провел. Шереметевы тоже бывают. Из духовных лиц кто-то, да не признали кто. Купцы заходят, люди посадские. Да еще сказывают, будто с Новгородчины какие-то людишки приезжали, тайно, ночью…

Список был внушительным. Шуйский не терял времени даром, собирая под свои знамена всех недовольных — и знатных, и простых. И Мстиславский там… Это было серьезно.

— Добре, Елисей. Следи дальше. Осторожно. Дед прибыл уже?

— Да, княже, вчера прибыл. Заходил, — тут же кивнул Елисей.

— Отлично, — улыбнулся я. Хоть какая-то приятная новость. — Пусть у себя на подворье сидит и носу не выказывает. Трех-четырех людей у него возьмешь, и к нам проведешь, тайно. Чтобы никто не видел!

— Слушаюсь, княже, — кивнул он и тут же удалился.

Надо, чтобы у меня тут на подворье было побольше людей, и желательно, чтобы о них не знали. Когда начнется, меня наверняка прихлопнуть попытаются, чтобы не мешался. Натравят народ или еще чего. Ведь они думают, что людей у меня немного. Вот сюрприз будет, и я оскалился.

Елисей вышел. Я остался один. Город бурлил, готовый взорваться. Заговор ширился, втягивая в себя все новых и новых людей. А царь… царь пировал на своей свадьбе, не видя и не слыша ничего. Искра, которой я ждал, могла вспыхнуть в любой момент. И нужно было быть к этому готовым.

Следующие несколько дней прошли в непрекращающихся пирах и гуляниях в Кремле. Царь Дмитрий, казалось, решил отпраздновать свою свадьбу так, чтобы запомнила вся Москва на века. Музыка гремела не умолкая, вино лилось рекой, столы ломились от яств. Но за стенами Грановитой палаты атмосфера была иной.