— Старшее поколение не хочет накосячить и предпочитает просчитывать последствия, — сказал Петруха.
— Пока вы будете считать, нас всех и накроет, — сказал Виталик. — Чапай, ну хоть ты им объясни. На тебя вся надежда.
Я устало вздохнул. Вот так всегда. И часа не прошло, как я здесь появился, а на меня опять уже вся надежда. И за что мне вот это вот все?
— Ты понимаешь, что обидно, Чапай? — продолжал Виталик. — У них есть машина, сука, времени. Инструмент, при помощи которого можно изменить прошлое и бороздить просторы, сука, будущего, а они дальше прошлой недели ни разу не выбирались.
— Это штатные испытания, тестовые запуски.
— Тестовый запуск, дядь Петь, это когда вы крысу в завтрашний день засунули и убедились, что у нее мозги от этого не спеклись. Все остальное это, сука, профанация и забивание гвоздей ядерной, сука, боеголовкой.
— Как бы там ни было, у нас есть машина времени, — сказал Петруха. — А значит, мы не можем опоздать.
— Это сегодня она у вас есть, — сказал Виталик. — А завтра какие-нибудь хронопидоры точечным ударом по площадям расхреначат ее к… хренам, и что вы тогда будете делать?
— Между прочим, он прав, — сказал я. — То, что сегодня у нас есть машина времени, совершенно не означает, что и завтра у нас будет машина времени.
— Да мы это прекрасно понимаем, — сказал Петруха. — Но…
— Хоть какой-то план у вас есть?
— Про Горбачева мы думали, — сказал Петруха.
— И что вы про него думали?
— Да ничего хорошего они не думали, разумеется, — сказал Виталик. — Хотят похоронить его где-нибудь в кубанских степях, чтобы, значится, перестройку отменить и Союз сохранить. Типа, двухполярный мир, факторы сдерживания, все такое и ядерной войны точно не будет.
Звучало логично, но, судя по тону, Виталик в эту теорию не верил.
— И что не так? — спросил Петруха.
— То есть, вы и правда верите, что все было устойчиво и зашибись, а потом пришел один человек и развалил все к хренам? — уточнил Виталик.
— Разумеется, все сложнее, — сказал Петруха. — Но если устранить ключевую фигуру, а потом точечно воздействовать на историю в ключевых местах…
— Инерция, дядь Петь, инерция, — сказал Виталик. — Убери ты Горбачева, появится какой-нибудь Пугачев или Рогачев, и родимое пятно у него будет не на лбу, а на затылке, но сделает он все равно то же самое. Ты пытаешься остановить лавину, взрывая у нее на пути противопехотную мину. Но шутка в том, что эта чертова масса снега уже летит вниз, и никуда ты от нее не денешься.
— Виталик предлагает копать глубже, — сказал Петруха.
— И в этом есть смысл, — согласился я.
— Вы оба не понимаете очевидных вещей, — сказал Петруха. — Чем дальше в прошлом будет отстоять событие, в которое мы попытаемся вмешаться, тем выше будет волна изменений, тем глобальнее будут последствия и тем сложнее будет их просчитать. Сложность таких расчетов вырастает на порядок с каждым лишним десятилетием.
— А компьютеры вам на что? — поинтересовался Виталик.
— И какова точность твоих предсказаний?
— Пока небольшая, — согласился Виталик. — Потому что мы говорим про сферическую теоретическую модель в вакууме. Но если вообще ничего не делать, то вообще ничего и не изменится. Или у вас была задача построить машину времени, а потом сидеть рядом с ней и ждать, пока оно все само к хренам рассосется?
— Ну а что ты предлагаешь? — спросил Петруха. — Копать глубже, но насколько глубже? Гитлера в колыбели задушить? Топор Колумбу под компас подложить? Трою разрушить, а Козельск защитить? Или спички неандертальцам подбросить, чтобы они сами научились костры разводить, и посмотреть, что из этого в итоге выйдет?
— Все лучше, чем сидеть и вообще ни хрена, сука, не делать. Если надо Козельск оборонять, давайте будем оборонять.
— Да что нам тот Козельск? — вздохнул Петруха. — Козельск с точки зрения мировой истории — это просто тьфу, плюнуть и растереть, вряд ли он на что-то повлияет. Где он вообще, Козельск этот?
— Да хрен его знает, — сказал Виталик.
— В Калужской области, — машинально сказал я. Что-то в их диалоге, судя по всему, ведущемся не в первый и даже не во второй раз, меня зацепило, но я пока никак не мог понять, что.
— А, дальнее замкадье, — сказал Петруха. — Ну и на кой его оборонять, если он и сейчас стоит?
— Из принципа, — сказал Виталик. — Чтоб неповадно было и все такое. А то чо они?
— Кто они-то?
— Татаро-монголы.
— Что ты мне голову морочишь? — спросил Петруха. — Какие, к черту, татаро-монголы? Ну, допустим, разнесем мы татаро-монголов, и что это нам в итоге даст, кроме очередной славной страницы истории?
— Считать надо, — сказал Виталик.
— Ну вот и считал бы, прежде чем ко взрослым людям с такими предложениями лезть, — сказал Петруха. — Если сможешь доказать, что разгром татаро-монголов поможет нам избежать ядерной войны и при этом не выкинет мир из основной ветки времени, мы их, безусловно, разгромим. Правда, я пока не знаю, как.
— Проще два пулеметных взвода на Калку отправить, — сказал я.
— Ты знаешь, сколько энергии такой переброс стоить будет? — поинтересовался Петруха. — У нас тут битва за каждый грамм на самом-то деле, крысу и ту выбирали чтоб не самая упитанная была, а тут пулеметы… А, ты же все это не всерьез…
— Идея стоящая, между прочим, — сказал Виталик. — Если бы им еще тогда накостыляли, они, может быть, больше бы и не сунулись.
— Ну-ка, помолчите оба, — попросил я. — У меня свербит что-то в голове, но я никак сообразить не могу.
— Всем тихо, Чапай думать будет, — сказал Виталик. — И если серьезно, то ты бы к врачу сходил, что ли. Мало ли, что у тебя там свербит. А вдруг заразное?
Но поскольку Петруха таки заткнулся, и спорить Виталику стало не с кем, со временем фонтан его красноречия тоже иссяк, и я получил долгожданную паузу, чтобы пораскинуть мозгом. Что-то в их перепалке меня задело, что-то в ней нарушало мою картину мира, но я не мог сообразить, что.
О чем там Петруха говорил до Козельска, из-за которого они и сцепились? Гитлер, Колумб, Троя…
— А что там с Троей? — спросил я.
— А что с Троей? Символ несгибаемости и мужества защитников города, — сказал Петруха. — Десять лет древние греки осаждали город, но взять так и не смогли, это все знают.
— Э… — сказал я.
— Что не так?
— А что тогда Шлиман искал? — спросил я.
— Кто?
— Генрих Шлиман. Археолог, который прославился тем, что нашел развалины Трои.
— А чего их искать-то? — спросил Петруха. — Она же до сих пор… Ой, ё… Чапай, ты ж не хочешь сказать…
— Хочу, — сказал я. — Десять лет древние греки осаждали Трою, а потом взяли ее, разграбили и сожгли, как говориться, к хренам. Это все знают.
— Опаньки, — сказал Виталик. — А ты точно ничего не путаешь?
— Выражение «троянский конь» вам о чем-нибудь говорит? — спросил я.
— Ну да, это символ военной хитрости, настолько нелепой и очевидной, что даже смешно, — сказал Петруха. — Типа, внезапно прикинуться мертвым и надеяться, что противник в это поверит.
— То есть?
— Ну, греки сделали вид, что ушли, спрятали корабли в бухте и все такое, а на месте лагеря оставили деревянную лошадь, внутри которой сидели лазутчики. План был в том, что троянцы на радостях затащат эту бандуру в город, а как стемнеет, диверсанты вылезут у нее из… брюха и откроют ворота силам Агамемнона. Но троянцы не купились, и Гектор предложил сжечь статую, что и было проделано вместе с теми, кто сидел внутри. А флот греков накрыли в той самой бухте и пожгли корабли, что и стало финальным аккордом в этом, так сказать, противостоянии.
— В нашей истории все было не так, — сказал я. — План с лошадью сработал, троянцы затащили ее в город и Троя пала. А Гектора убили задолго до этого.
— Вообще-то, Гектор — величайший герой той войны, про него даже фильм сняли с этим, как его, австрийцем в главной роли, — сказал Петруха. — Накачанный такой, что аж смотреть страшно. И кто ж его убил, по-твоему?
