– Ага, – кивнул он. – Wassup, dog? Yo, my nigga, where you from? I don’t give a fuck, who you know. Where you grandma stay, huh, my nigga?
– Ну вот что‑то типа такого, – кивнул я.
– Я же не из гетто, блин, – хмыкнул ЧВКшник. – Я из пригородов Атланты. У меня мать домохозяйка, а отец – адвокат. Ты по акценту не сразу понял что ли?
– Да понял, я южный акцент сразу различил, – сказал я, проглотив про себя «негритянский». – Но в Атланте же у вас как раз раз гетто. Так что вот и подумал.
– Я из пригорода, – повторил он так, будто это все объясняло.
Бренна вдруг встала, слегка поклонилась нам, подняла складной пластиковый стакан с водой как пинту пива и, слегка покачиваясь, продекламировала:
When boyhood’s fire was in me bloodOi read of ancient free‑men,Of Greece an’ Rome who bravely stood,Tree hundred men an’ tree men.
An’ then Oi prayed Oi yet might seeOur fetters rent in twain,An’ Ireland, long a province, beA nation once again.
A nation once agaaain, a nation once agaaain,An’ Ireland, long a province, beA nation once agaaain!
Выступление это было настолько неожиданным, что остальные зависли, посмотрели на нее. Все, кроме импортных, для них такое, похоже, было вполне себе привычным. Мы с Громом переглянулись. Слова мы, конечно, поняли, но я до этого ни разу этой песни не слышал. Что‑то о гордой независимой Ирландии.
Ну, у нас почти по всем странам есть такие песни. Гордая независимая Ирландия на туманном острове и жалкая независимая Босния где‑нибудь на Балканах.
– А ты, наверное, из Дублина, Бренна? – спросил вдруг капитан у нее.
– Я из Белфаста, – хмыкнула она. – То есть мы трахались, а ты даже не понял, откуда я родом?
– Бля, Бренна, – повернулся я к ней. – Мы все знаем, что ты – proud Oirish lass. Только сейчас до этому никого никакого дела нет. Сядь и ешь дальше.
– Я уже доела, – сказала она.
– Так мы не в пабе Белфаста, где можно песни о независимости распевать. Сейчас нам наоборот желательно вести себя максимально тихо. Приземли свою сладкую попку. С минуты на минуту птички полетят, и нам желательно, чтобы нас не заметили. Потому что иначе следующим прилетит камикадзе, и нам тогда здесь умирать.
– Я знала, что моя задница тебе нравится, – все‑таки не преминула заявить она, но все‑таки уселась обратно.
– Блядь, хватит уже, – сказал я.
Если честно, меня собственные слова напугали. Представилось, как прилетает еще один дрон‑камикадзе, это убожество по недоразумению называемое домом складывается, и нас хоронит под обломками. А потом придут бойцы, раскопают и добьют. Просто чтобы пересчитать и удостовериться, что никто не ушел.
Ну вот сколько еще нам осталось‑то, если совсем честно? Точно никто не скажет. Да на войне никто никогда точно не скажет – от нуля до бесконечности, как говорится. Ты можешь умереть в следующую же секунду, а можешь прожить десяток лет. А это в рамках тех, кто воюет – и есть бесконечность.
Мои мысли почему‑то перешли к Саше. У Бренны вот, вроде, злость прошла, а как она отреагирует на все это? А мне… Наверное, хотелось бы, чтобы у нас с ней все построилось. Такие уж дела.
И в целом, у меня возникло такое ощущение, будто мы реально в детский лагерь попали. А что, помнится что‑то, как будто я ездил в свое время в детские лагеря. Когда завязываются отношения, хотя есть стойкое понимание того, что они продлятся ровно столько, сколько продлится смена, и никакого продолжения не будет. И вожатые этому никак не препятствуют, потому что у них то же самое происходит.
И оценка происходит исключительно по поведению, потому что нет времени, чтобы узнать человека хорошо. Плевать всем, есть ли у них отношения там, за пределами лагеря. Есть дети, подростки, которые понимают, что нет у них никаких общих знакомых, и никто никогда ничего не узнают. А они с этими людьми уже больше никогда и не встретятся.
Я отложил пустую упаковку из‑под каши, откинулся на стену, заложил руки за голову. Сидим, ждем, что еще остается.
Да. В детском лагере обычно достаточно быть просто панком, вести себя так, будто тебе на все наплевать. Это сильно привлекает девочек‑подростков. Они буквально тянутся к таким вот «плохим парням».
Сейчас, во взрослой жизни, все совсем не так. И как вернуть расположение Саши у меня не так уж и много идей. И не у Бренны же мне совета спрашивать, как у обычной женщины, у нее вообще мозги набекрень.
Ну и да. В лагере девчонок обычно побольше, чем у нас.
Хотя есть и самое главное различие. Мы – не дети, и мы на войне.
Гром запустил в карман руку, вытянул портсигар и достал из него сигарету.
– Не вздумай, бля, – буркнул я.
Дым в тепловизоре видно отлично, и закурить сейчас – это самый простой способ спалиться.
– Да ну я ж не дурак, Край, – сказал он. – Так, понюхаю посижу. Курить хочется, накрывает просто.
– В ближайшее время курить никому не придется, – пожал я плечами. – Когда уйдем – пожалуйста. А сейчас, уж извините, не вариант.
– Да понимаю я, – как‑то виновато произнес Гром. – Он уж очень хочется.
– Терпи, – пожал я плечами.
Постепенно все покончили со своими порциями. Я же почувствовал, как у меня в животе расплывается теплая сытость. Насыщение пришло не сразу, спустя время, но мне стало хорошо. Ну и после бегства от дронов по лесу – отличный вариант.
– Еще бы знать, что делать дальше, – проговорил Шон. – Я так понимаю, пытаться прорваться на эту базу смысла нет? Автоматическая система защиты нас не пустит.
– И беспилотки тоже тут не помогут, – кивнул Гром, переходя на английский. – ПВО их сожжет просто и все. А если мы не возьмем базу, штурмовать Белогорск смысла нет. Даже если получится, мы его не удержим.
– Мы и не планируем удерживать его, – пожал я плечами. – Нам главное – «Воронов» разъебать, а не новую жизнь строить. Этим, если хочет, пускай Сафин занимается.
– А зачем тогда это все? – спросила Бренна. – Ради свободы? Crimea long a province, be a nation once again?
– Или ты за свою женщину мстишь просто? – спросил Гром.
Он был в курсе этой истории с Ликой.
– Они просто не должны существовать, – пожал я плечами. – Вот и все. Порядок наладить нужно, но не их методами. И я серьезно считаю, что Сафин – отличный вариант. На военного коменданта острова, если вам так угодно. Альтернативы я не вижу.
– Если она не появится, – сказал Шон. – Я не удивлюсь, что после того, как мы скинем Мансура, появятся еще местные царьки. Причем, не один. И что тогда, ты и с ними воевать будешь?
– Я не знаю, – я покачал головой. – Посмотрим. А вообще людей не так уж и много осталось, так что все должно спокойнее быть. Но «Вороны» – это зло. И оно должно быть наказано, однозначно.
Я уже собирался еще что‑то сказать, но в этот момент за окнами послышалось то самое мерзкое жужжание. Которое не перепутаешь ни с чем. Нет, камикадзе звучат иначе, они как будто мотороллер звучат, а этот пусть и не стелсовый, но явно просто разведчик.
Я замер, остальные тоже. И все будто одновременно посмотрели в потолок и плотно завешенные окна. Будто рассчитывали что‑то через них увидеть. Но нет, одеяла хорошие, ватные, через них ничего не рассмотришь. Оставалось надеяться, что и тепло через них не проходит.– Блядь, – тихо выдохнул Пинцет. – Прилетело все‑таки, уебище.
– Всем лечь! – приказал я, уже распластавшись на полу.
Дрон прошел прямо над домом, так низко, что стекла дрогнули. Пластик окна жалобно хрустнул, будто хотел треснуть. У меня внутри все похолодело. Нет, если он в обычном режиме смотрит, через оптику, то заметить нас не сможет. Потому что спрятались мы хорошо.
Но вот если в тепловизоре – то шансы пятьдесят на пятьдесят. С одной стороны, мы приняли какие‑то меры предосторожности. С другой… Десять горячих туш в помещении, стены которого это, пусть и толстые, но всего лишь пенобетонные блоки…
Оставалось надеяться только на то, что на базе военной не параноики сидят. И они не ебанут по единственному уцелевшему дому чисто на упреждение, чтобы быть уверенными, что в нем точно никто не засел…
