– Это плохо, – ответил татарин. Парадоксально: ему приходилось кричать, чтобы я услышал его голос сквозь гул моторов, но при этом голос все равно звучал так, будто он говорил шепотом. – Они сейчас, наверное, очень злы.
Гром хмуро выдохнул:– Надо штурмовать.
Не нравилась ему эта идея, совсем нет. Не хотел он еще больше потерь. А они ведь наверняка будут. Ну не бывает штурма без потерь.
Я опустил бинокль, посмотрел на наши машины. Четыре БТРа, да два десятка людей. Если бы не РСЗО, нам бы никогда не взять эту крепость. А теперь… Осталось только зачистить. Простая методичная работа. Вот так вот без разведки соваться глупо, но мы сейчас на их территории. Хотя…
Я снова вытащил из рюкзака ноутбук, постучал по клавишам. Дрон ведь еще здесь, висит в небе, аккумуляторы пока не сели, даже с учетом, что нам пришлось возвращаться на базу за БТРами, ну а что поделать – одновременно на «Градах» и на «коробочках» у нас выехать возможности не было. Просто водителей не хватает.
Сдвинул джойстик, посмотрел в небо, и даже увидел птичку. Близко совсем, можно рукой помахать. Потом приблизил изображение, и увидел копошащихся на развалинах людей. Они пытались завалы разобрать, чтобы вытащить своих. Но кто‑то уже услышал БТРы, и народ разбегался.
– Поехали! – я снова застучал по броне.
Головной БТР двинулся вперед, а мы следом, прячась за боевой машиной, как за укрытием. Проехали еще с десяток метров, и откуда‑то сбоку, из окна одного из домов, по нам выстрелили. Засвистели пули. А потом послышался грохот тридцатимиллиметровой пушки, и все тут же затихло. Что ж, в данной ситуации это – ультимативное оружие, кирпичную стену оно шьет как игла тонкую ткань. Больше никто не стрелял.
Еще полминуты, и мы у крепости. Что ж, теперь я мог разглядеть творящееся здесь во всей красе. Секунда, другая, и со стороны развалин послышались крики:
– Мы сдаемся! Не стреляйте! Не стреляйте!
Мы с Громом переглянулись. Уловка? Или в действительности они настолько не ожидали нападения, что готовы сдаться?
– Давай, действуй, – сказал я «росгвардейцу». – Преступников арестовывать – это твоя работа.
Моя – убивать врагов. И если это фокус, в живых там не останется вообще никого.
***
Оставшиеся в живых бандиты столпились на небольшой площади между домами. Без оружия, все в пыли, как будто валялись хрен знает где, кто‑то даже стоять не может – сидят. Посекло шрапнелью или еще как‑то не повезло. Воевать они не могли, и их осталось едва ли десятка два человек. От двух с половиной сотен.
Рядом – женщины и дети. Не гражданские, а их собственные жены и потомки. И тоже израненные. Под завалами их осталось еще больше.
Тут остались мы с Громом, Саша, Алмаз и Минута. Остальные сейчас зачищали город на БТРах. Выстрелов слышно практически не было, пару раз грохнула «тридцатка», да и все.
Я смотрел на эту кучку пленных, и чувствовал полное удовлетворение. Зло оказалось наказано. Не уверен, что нас можно назвать добром, но кулаки у нас определенно есть. Причем тяжелые такие.
Поймал взгляд Саши, и неожиданно для самого себя увидел в нем ненависть. Самую настоящую. Мне оставалось только покачать головой. Товарищи этих уебков увезли ее коллег в рабство. Один из них пытался ее изнасиловать, и если бы не я, то сделал бы это. А потом, скорее всего, убил бы.
Но нет, у нее не было ненависти к врагу.
На самом деле любого солдата можно превратить в отморозка, который будет готов не просто убивать – уничтожать, аннигилировать. Для этого нужно не так уж и много времени. Своя пропаганда, плюс выходки противников, по типу того, когда на их позициях находишь трупы своих с отрезанными ушами, головами и гениталиями. Или когда в интернете натыкаешься на видео того, что они творят. Или на трофейных смартфонах.
Почему идиоты, когда устраивают зверства, не выключают камеры? Что за прикол в этом вообще? Напугать пытаются? Так страх он еще сильнее ненависть подогревает, а когда у тебя в руках есть автомат.
Я ненавидел этих уебков. Гром тоже, Алмаз и большинство из наших. Кроме импортных, разве что, им было плевать, кого убивать. А вот Саша – нет. Гуманистка. Ненавидела она в данной ситуации только меня. Причем исключительно потому что я не оправдал ее ожиданий. За то, что я сделал свою работу и пошел до конца.
Я снова посмотрел на пленных, и подумал: а что теперь с вами делать‑то?
– Ну вроде все, Край? – спросил Гром, посмотрев на меня. – Кончаем их и валим. Ты подумай еще раз. Может с нами поедешь. Работа для тебя найдется, если что.
Он сам‑то верит в то, о чем говорит? Что работа найдется?
Рано или поздно ведь выяснится, что мы тут творили. Как я заставлял деревенских пленных бандитов казнить. Как вот это все. И если Сафин и большинство военных поймут, то гражданские их все равно станут ко мне как к зверю относиться.
Нет, мне в мирную жизнь дороги больше нет. И теперь нужно придумать, что делать дальше. Вот пленные. Просто перебить их, а потом отправиться на восток, устроить себе лежбище, и охотиться на «Воронов» и убивать их по‑одному в надежде, что у меня получится рано или поздно добраться до Мансура?
Я могу это и умею. Мне приходилось заниматься подобным в Африке и в Южной Америке. Выживать в одиночку.
Гражданские тоже собрались, из тех, что нашлись. Смотрели на нас они не как на освободителей, скорее наоборот, но при этом «Воронов» они явно ненавидели еще сильнее. Если бы мы тут не стояли с автоматами, то они наверняка напали бы уже и разорвали их на куски. Просто потому что их было в пять раз больше. И женам и детям тоже не светило ничего хорошего.
Они ведь тоже тиранили местных и привезенных рабов.
Все они – и бандиты, и их семьи, считали себя хозяевами жизни, главными. Думали, что устроились, что эпидемия их не затронет, что все будет хорошо, и они навсегда в дамках. А потом появились мы. Крюками захватили их и сбросили с пьедесталов на самое дно. И все, теперь их прежнее положение говна не стоит. Вообще ничего не стоит.
И я до сих пор не особо понимал: что мне с ними делать. Особенно с этими бабами и пиздюками.
Но что если сыграть без правил? Совсем‑совсем без?
А что если пойти ва‑банк? Поставить на кон вообще все?
Хотя что мне терять‑то кроме своей жизни? У меня в общем‑то ничего не осталось. Меня зверем считают все, в том числе и свои. Вроде бы мы воевали вместе с ними, и они тоже были готовы идти до конца, но потери оказались больше. Я на такое не рассчитывал, наверное. Может быть, ошибся где‑то.
Возможно неправильно все рассчитал.
Я вдохнул, посмотрел на Грома, который как раз тащил из портсигара очередную сигарету. Пускай, воздух хуже не станет, все равно гарью воняет. Выдохнул.
Повернулся, услышав очередную очередь «тридцатки». Еще по кому‑то отработали.
И решил.
– Эй, уебки! – крикнул я. – У кого из вас семьи тут есть? Жена, желательно с детьми!
Бандиты молчали, только переглядывались. Я снова поймал взгляд Саши. О чем она подумала. Подозреваю, что ни о чем хорошем.
– Да не бойтесь вы, я только поговорить хочу, – ответил я. – Обещаю того, кто первым признается, в живых оставить.
Один из мужиков, высокий такой, с длинными темными волосами поднял руку. Одет он был, кстати, в отличие от остальных вполне себе цивильно – в джинсы и футболку с длинными рукавами, одного из которых, правда, не было. А вот он у другого на плече намотан, в качестве бинта использовали.
– Вышел из строя, – сказал я. – Давай.
Бандиты расступились, пропуская его. Мужик несмело сделал несколько шагов, остановился. Повернулся к толпе женщин и детей.
– Кто там его, выходите давайте, – сказал я. – Не бойтесь, не тронем никого. Я пообещал.
Вышли. Женщина и двое пацанов, малолетних совсем, даже младше Наташи, одному – семь, второму вообще около пяти. Повезло им, что выжили. Хотя многие из таких же детей наверняка погибли сегодня.
– Гром, пошли, перетрем с ним кое‑о‑чем.
